РУССКИЙ ВОПРОС

И. Р. Шафаревич
Статьи
ОГЛАВЛЕНИЕ
ОБОСОБЛЕНИЕ ИЛИ СБЛИЖЕНИЕ?
ЕСТЬ ЛИ У РОССИИ БУДУЩЕЕ?
МЫ ВСЕ ОКАЗАЛИСЬ НА ПЕПЕЛИЩЕ…
РУССКИЙ ВОПРОС
ОБОСОБЛЕНИЕ ИЛИ СБЛИЖЕНИЕ?
(Национальный вопрос в СССР)
Изо всех жгучих проблем, скопившихся в нашей жизни, вопрос об отношениях между нациями, кажется, самый больной. Ни на какой другой почве не сталкиваешься с такими взрывами обиды, злобы и боли — ни в связи с материальным неравенством, ни с духовной несвободой, ни с притеснениями религии. Вот два примера.
Не раз уже — и не одному мне — приходилось слышать в наших среднеазиатских городах выкрик: „Вот китайцы придут, они вам покажут!” Говорят это обычно не совсем культурные люди, которые не могут не знать, что для них будет означать приход китайцев, хотя бы по примеру киргизов, ещё счастливо отделавшихся — ограбленных и выгнанных из Китая. (О тибетцах, например, радио сообщало, что они подвергаются массовой кастрации.) Знают — и тем не менее говорят. Видимо, накал чувств, подавляющих даже инстинкт самосохранения, здесь такого же уровня, как на Западной Украине в 1941 г., когда отряды ОУН нападали на отступавшие советские войска, а руководство ОУН заключило соглашение с немцами, хотя по примеру Польши не могло не предвидеть того, что через 1,5 месяца и произошло — ареста всего руководства и разгрома большей части отрядов.
Такое же впечатление остается, если сравнить, как в “самиздате” трактуется национальный вопрос и другие, казалось бы, не менее острые проблемы, будь то положение заключенных в лагерях или заточение здоровых людей в психиатрические больницы. Уже многие обращали внимание на то, что в подавляющем числе произведений “самиздата” авторы добровольно подчиняются некоторым запретам, определенные пути для них закрыты; разжигать злобу, зависть к живущим лучше, призывать к насилию. По-видимому, некоторые уроки прошлого усвоены так глубоко, что превратились уже в устойчивые нормы мышления. На почве же национального вопроса все такие запреты исчезают. Здесь можно встретить негодующие описания того, что один народ живет лучше другого или, хоть и хуже, но всё же получает больше, чем выработал. Самиздатские проекты решения национального вопроса обычно включают требования различных насильственных переселений, прозрачные намеки, что, впрочем, можно бы поступить и более жестко. Производит впечатление, что, вступая в эту область, наоборот, забывают всё, чему научило прошлое.
Болезненность и острота отношений между нациями не являются исключительной особенностью нашей, советской жизни,— она сейчас видна во всём мире. И мы можем попробовать понять свои проблемы, только осознав их как преломление на нашей почве общих для всего человечества закономерностей.
Совершенно неожиданно XX век оказался веком неслыханно обострившегося национализма. В прошлом столетии общее убеждение было — что национальная проблема отживает свой век, что малые нации постепенно растворятся в больших, различия между большими будут постепенно сглаживаться и в недалёком будущем человечество сольётся в общемировом единстве — может быть, и с единым языком. Действительность оказалась как раз противоположной. Страны, столетия жившие в национальном мире, оказались охваченными национальной рознью. Появились разновидности национализма, о существовании которых раньше и не подозревали, например, бретонский, валлонский или валлийский. Национальная вражда достигла неслыханной раньше степени взаимного озлобления, привела к истреблению целых народов — например, в результате войны в Нигерии.
Это не единственный просчет в прогнозах XIX века, не единственный случай, когда господствовавшая тогда идеология оказалась прямо противоположной тому будущему, которое этот век готовил. Тогда казалось, что перед человечеством открывается ясный путь построения жизни, всё более подчинённой принципам гуманности, уважения к правам личности, демократии. Казалось, что Россия именно потому загораживает дорогу прогресса, что внутренняя жизнь её недостаточно либеральна и демократична. Один Достоевский, кажется, предчувствовал, что судьбы мира будут совсем иными.
Историческая роль XX в. оказалась именно в том, что громадные части человечества подпали идеологии максимального подавления личности. Социализм, столетиями высказывавшийся как учение, стал материализоваться в форме социалистических государств. Этот процесс с начала XX в. шел с остановками, но почти только монотонно расширяясь, и нет никаких оснований считать, что он закончился. В свете этой основной тенденции XX в. и следует пытаться понять национальный вопрос как во всём мире, так и в нашей стране.
В начале XX в. картина мира определялась ролью, которую в нем играли „великие державы” — сильнейшие государства, руководимые народами, воодушевлёнными верой в особую роль, которую они призваны играть в мире. Социалистические течения могли выбирать в этой ситуации между двумя стратегиями: использование устремлений великих наций, их веры в свою миссию, или подавление этих устремлений. Обе стратегии были испробованы. Опыт показал, что если использование национальных чувств может оказаться полезным для укрепления устойчивости уже сложившегося социалистического государства (особенно в период тяжелого кризиса, войны), то для захвата власти, для вовлечения новых народов в социалистическую идеологию, несравненно эффективнее раздувание антинациональной идеологии, в особенности направленной против крупных наций и сопровождающейся некоторым поощрением патриотизма мелких народностей. Эта стратегия и стала основным оружием социалистических течений марксистского направления, основой идеологии которых был интернационализм, отрицание и разрушение патриотизма, учение о разделении нации на две враждебные культуры. Это мировоззрение, враждебное духу государств с сильно выраженной национальной и в особенности религиозной идеей, способствовало их разрушению, само же укреплялось в периоды кризисов этих государств. Что бы здесь ни было причиной, а что — следствием, мы явно имеем дело с двумя проявлениями одного процесса.
Сначала жертвой этого процесса пало Русское царство, стоявшее на православной основе, потом Австро-Венгрия, ещё сохранившая тысячелетнюю традицию священной Римской империи. Через четверть века пришел черёд Германии как единого немецкого государства. Но и среди её победителей Британская империя вскоре перестала существовать.
Все эти политические катастрофы сопровождались яростными идеологическими атаками на те народы, которые в этих странах играли руководящую роль, против их претензий на особую историческую миссию. Например, в послевоенной (после второй мировой войны) Германии целая литература поставила своей целью доказать немецкому народу его греховность, неизгладимую вину перед всем человечеством. Раскаяние как на уровне личности, так и народа — одно из самых возвышающих движений души, и уж конечно немцам есть в чём каяться. Но раскаяние теряет смысл, если нет той высокой цели, ради которой совершается очищение, оно превращается тогда в акт духовного самоубийства. А нам, русским, так знакома эта тема „проклятого прошлого”, лишающая народ его истории! И кажется символичной тесная личная связь между немецкими литераторами этого покаянного направления и политиками, убеждающими немцев в том, что их величайшей заслугой перед миром будет примириться навеки с разделением своей страны, то есть признать смерть германского народа.
И, наконец, в США такая ожесточенная кампания против войны во Вьетнаме вряд ли имела своей причиной повышение моральной чуткости, большее понимание своей ответственности. Иначе непонятно, почему, например, уничтожение целого народа Ибо в Нигерии, сопровождавшееся большим числом жертв, чем вся война во Вьетнаме, прошло совершенно незамеченным. Да некоторые руководители антивоенного движения открыто признавали, что дело не в войне. „Закончите войну во Вьетнаме,— и мы выдумаем новые требования”,— говорил один из них. Производит впечатление, что истинной целью, в которую метило это движение, была претензия Америки на особую роль в мире, чувство великой нации, ещё не исчезнувшее у американцев.
Разрушение великих империй во все времена протекало параллельно обострению национального чувства отдельных входящих в них наций, обособлению этнических групп, стремлению их выделиться как самостоятельные нации. Опять здесь нельзя дать единого ответа — что было следствием, а что — причиной. Национальный сепаратизм и выступал как разрушающая старую империю сила и стимулировался пустотой, которая создавалась в душах уничтожением чувства общеимперского единства, высокой объединяющей цели. Эта параллельность ярко видна и в XX в., где всё более проявляются обе тенденции: к уничтожению великих государств, руководимых национальной идеей, и раздроблению человечества на всё более мелкие национальные единицы.

* * *
Мне кажется, что, исходя из этой точки зрения, есть надежда понять, почему именно в нашей стране национальный вопрос является особенно болезненным. Причина в том, что теперешние отношения национальностей являются следствием противоречивого исторического процесса. С одной стороны, обособление различных наций, стремление к наибольшей национальной независимости протекали параллельно с подчинением всей жизни социалистической идеологии. Это были столь тесно переплетающиеся процессы, что во многих случаях их проявления трудно различить. Например, когда тенденции к обособлению нерусских наций сознательно развивались как противовес русскому патриотизму, который рассматривался тогда как основная опасность. Но с другой стороны, эти национальные устремления вскоре столкнулись с глубокими, основными сторонами социалистической идеологии — враждебностью к идее нации, стремлением подчинить её себе, как и человеческую индивидуальность.
Таким образом, национальная жизнь многих народов сейчас является жертвой именно той силы — социалистической идеологии,— при содействии и под сильным влиянием которой у них ещё не так давно вырабатывалась система взглядов нетерпимого, радикального национализма. Эта идеология оставила такой сильный след в национальном мировоззрении, так сильно в него проникла и с ним смешалась, что тем, кто исходит из национальных позиций, исключительно трудно осознать, что именно она является основной причиной их несчастий.
На этой почве возникает та, как мне кажется, в корне неверная концепция, которая лежит в основе почти всех известных мне выступлений по национальному вопросу в нашей стране (я имею в виду, конечно, лишь свободную от цензуры литературу). Концепция эта очень проста:
все проблемы национальной жизни нерусских народов сводятся в конечном счете к подавлению этих народов русскими, к стремлению их русифицировать. Области, населённые этими народами, являются русскими колониями. Перед народами стоит ясная цель: освобождение от русского колониального владычества.
Вполне понятна соблазнительность такой точки зрения. Она вводит сложную проблему в рамки некоторых простых и повсеместно принятых взглядов. Все сейчас согласны с тем, что колониализм — позор XX века и что колонии должны как можно скорее стать независимыми. Поэтому получить в глазах мира „статус колонии” — значит сейчас обеспечить себе автоматическую поддержку колоссальных сил. И это значит — предложить своему народу очень ясный, простой путь. Но решения сложных проблем никогда не бывают примитивно-простыми. Мы должны тщательно проверить, верно ли основное положение этой концепции,— что нерусские народы СССР находятся в колониальном подчинении у русского народа,— не только для того, чтобы знать правду, но потому, что вывод, основанный на неверной предпосылке, не может быть надёжным для тех народов, которым его предлагают.
Те аргументы, которыми обычно обосновывается зависимое, колониальное положение нерусских народов СССР, на первый взгляд производят абсолютно убедительное впечатление. Чаще всего встречаются следующие.
1) Из территории, населённой нерусскими народами, выкачиваются большие ценности, за счет которых обогащается населённая русскими часть СССР.
2) Уменьшается плотность коренного населения, оно разрежается. Указывается две причины: депортации коренного населения (в прошлом) и переселение большого числа русских (в настоящее время). Русские прибывают в качестве рабочих на новые промышленные предприятия, создание которых часто экономически не обосновано, не нужно для развития этой области.
3) Подавляется национальная культура. Запрещается и преследуется проявление ярких национальных тенденций в искусстве. Насильственно проводится определённая линия в истории, умаляющая национальную самобытность народа. Исторические реликвии не охраняются, разрушаются, древним городам и улицам даются новые, не связанные с историей народа названия.
4) Подавляется национальная религия.
5) Национальный язык всё больше вытесняется русским.
Но эти аргументы приобретают другой смысл, если мы спросим: не относятся ли они и к русскому народу? Разберем их по порядку.
1) В некоторых произведениях на национальную тему обращается внимание на то, что жизненный уровень русского народа ниже, чем у многих других народов: грузинского, армянского, украинского, латышского или эстонского.
Иногда это даже рассматривается как признак особого колониализма: колониализма русского типа. Не есть ли это попытка обойти противоречие путем введения нового термина? Кажется очевидным, что здесь общее явление: громадная часть ценностей, производимых всеми народами, не возвращается к ним. И легко угадать, куда они идут: на поддержание гигантской военной машины и гражданской бюрократии, на деятельность в космосе, помощь азиатским, африканским и латиноамериканским революционным движениям, а более всего — на компенсацию неэффективности экономики.
2) Вряд ли кто-либо будет утверждать, что в прошлом — например, в период коллективизации — русский народ меньше пострадал от депортации, чем другие народы. По поводу же современности здесь и обращено внимание на совершенно общую причину — непропорциональное, не обоснованное интересами никакого народа развитие экономики. Эта причина и швыряет массы и русских и нерусских, отрывая от их национальных задач. И если в документах, написанных украинцами, встречаешь жалобы на переселение русских в Украину, то, например, эстонцы и латыши жалуются на то, что к ним переселяются все больше не только русских, но и украинцев.
3) Подавление русской национальной культуры началось тогда, когда любое проявление национальной самобытности других народов ещё активно поддерживалось. И сейчас во многих самиздатских статьях по национальному вопросу русские обвиняются в „великодержавном шовинизме”. А ведь этот термин был пущен в ход более полувека назад и практически означал призыв к преследованию любого проявления русского национального сознания.
Ещё до того, как за это взялось государство, ещё с прошлого века, всесильное либеральное общественное мнение объявило русский патриотизм реакционным, для русских — позорным, для всех — опасным. И так до сих пор русское национальное сознание живёт под неусыпным враждебным присмотром, как преступник, сосланный под надзор полиции. Вот одно из последних суровых предупреждений. Группа анонимных авторов напечатала несколько связанных друг с другом статей, почти сборник, в № 97 „Вестника Русского Христианского Студенческого Движения”. Слово, составляющее (права, в латинском переводе) заглавие первой статьи, то, что в других статьях сразу подкупает читателя,— это призыв России к покаянию. Но среди всех прегрешений России, какой же самый страшный грех усмотрели авторы? Оказывается, это вера в то, что Россия обладает исторической миссией, что и она несёт миру своё, новое слово или, как говорят авторы,— „русский мессианизм”. В этом-то грехе они требуют у русских покаяния, указывая это даже как основную цель России в будущем. Ставить целью так изменить сознание народа, чтобы он не смел думать, что его жизнь имеет цель! К какому другому народу обращались с подобными поучениями?
Несколько поколений русских были воспитаны на такой трактовке русской истории, которая могла привести только к одному желанию — попытаться забыть, что у нас вообще было какое-то прошлое. Россия была и „жандармом Европы” и „тюрьмой народов”, её история заключалась „в том, что её непрерывно били”, наша история обозначалась одним термином: „проклятое прошлое”.
Вряд ли и метла переименований, чистившая всё, что связывает нас с нашей историей, прошлась по другому народу более жестоко, чем по русскому. Предлагаю любому провести простой опыт: сесть в автобус, идущий по центру Москвы, и послушать, какие остановки объявляет водитель. Тогда бросится в глаза, что уже редкими исключениями стали улицы, сохранившие свои старые, исконные названия — точно некая щётка оттирала все признаки, которые могли бы напомнить, что у русского народа была история.
4) То же самое можно сказать и о подавлении религии. Здесь русская православная Церковь приняла на себя первый удар, когда ислам, например, встречал ещё очень бережное отношение. И в этом первом натиске большая роль была отведена как раз использованию религиозной политики других наций: например, созданию независимой, автокефальной грузинской Церкви или попыткам создать такую Церковь на Украине.
И лишь с последним, пятым из перечисленных выше аргументов необходимо согласиться: вся эта деятельность осуществляется в основном на русском языке, как на государственном языке СССР. Но что от этого выигрывают русские?
Можно указать и другие болезненные явления в нашей национальной жизни — прежде всего это катастрофическое разрушение деревни, которая всегда была основой национальности. Но и от этого русские пострадали никак не меньше, чем другие народы.
Мне кажется, что теория „русского колониализма” не только несправедлива по отношению к русскому народу, она фактически неверна, а тем вредна и для других народов, ибо мешает им верно понять свою национальную жизнь. На самом же деле, основные особенности национальной жизни СССР являются непосредственным следствием господства у нас социалистической идеологии. Эта идеология враждебна каждой нации, как она враждебна и каждой отдельной человеческой личности. Она может временно использовать в своих интересах устремления тех или иных народов, но её основоложная тенденция — это максимальное разрушение всех наций. Русские страдают от этого никак не меньше других, именно они первыми приняли на себя удар этой силы.

* * *
Если принять такую точку зрения на то, как сложилось сегодняшнее положение нации, то надо соответственно изменить и практическое отношение к современным проблемам. Если нельзя переложить вину за сложившееся положение на один народ, то надо признать, что в какой-то мере её разделяют все. Такая точка зрения представляется мне плодотворной, так как она освобождает мысль от веры в подвластность внешним причинам, в которых мы, как правило, не властны, и направляет её на причины, скрытые внутри нас, которые тем самым в большей мере подчинены нам. Такая дилемма стоит и перед личностью: определяются ли основные контуры ее судьбы внешними факторами — материальными причинами, социальной средой, и т. д.,— или они в основном внутренние. В конце концов это есть вопрос о свободе воли. Встаёт он и перед нацией. Но здесь, если признать превалирующую роль внутренних причин, если признать, что судьба народа больше определяется современными им действиями, его собственным мировоззрением, чем внешними факторами, то надо сделать и тот вывод, что, порвав с русским народом, этих внутренних причин не изменишь. Иначе говоря, отказавшись от правильности представления о „колонизации”, надо заново пересмотреть и концепцию „деколонизации”. Здесь я имею в виду лишь то, что необходимо освободиться от некоторого штампа мысли, от непроверяемого, необсуждаемого убеждения в том, что разрыв с русскими и создание собственного государства для каждого народа даст автоматическое решение всех его проблем. Мне кажется, здесь есть глубокая аналогия с позицией тех деятелей русской культуры, которые поддались соблазну недавно появившегося такого для нас непривычного выхода — эмиграции. В обоих случаях в основе лежит надежда „убежать от своей тени” — внешними средствами решить проблемы по существу внутренние.
Мы все создавали предпосылки для тех проблем, которые сейчас стоят перед нами: здесь потрудились и русские нигилисты, и украинские боротьбисты, и латышские стрелки, и многие другие. Как же можно надеяться порознь распутать этот узел, затянутый совместными усилиями.
Наши отцы все вместе дружно объявили Россию „тюрьмой народов”, прилагая к ней слова вдохновлявшего их гимна „…разрушим до основанья, а затем…”. Разрушение „тюрьмы народов” удалось на славу, но вот „затем…” — затем, например, группа эстонских националистов обращается с письмом в ООН, уверяя, что сейчас создалась опасность для самого существования эстонского народа. И одновременно призывая к тому, чтобы порвать до конца все связи с народами СССР, выселить русских и украинцев из Эстонии, ввести войска ООН. Так разве мало учила нас история, что это не верх государственной мудрости — выбрасывать многовековые связи, как ненужный хлам, что начинать надо не с того, чтобы „разрушать до основания”, а с того, чтобы менять и улучшать?
Народы нашей страны спаяны общей историей. Она наделила нас единственным во всем мире опытом, которым не обладают никакие другие народы. Как это ни странно звучит, но во многих отношениях мы сейчас находимся неизмеримо дальше на историческом пути, чем многие народы, которые мы привыкли только „догонять”. Та фаза, в которой сейчас находятся Западная Европа и США, удивительно напоминает эпоху расцвета „нигилизма” в нашей стране, то есть нашу историю столетней давности. Этот выстраданный нами опыт накладывает на нас и моральные обязательства. Мы сейчас способны увидеть и сказать миру то, что никто другой не в состоянии. В этом я вижу историческую миссию тех народов, которые населяли Россию, а сейчас — Советский Союз. Они могут указать выход из лабиринта, в котором сейчас заблудилось человечество. И это единственный способ, каким любой из наших народов может оказать влияние на судьбу человечества, а тем самым и на свою судьбу. Конечно, внутреннее дело, дело совести каждого народа решить, принять ли на себя эту миссию. Здесь невозможно судить, осуждать за то, какое решение принято. Но мне кажется, что не будет бестактным вмешательством высказать свою точку зрения на этот вопрос, который ведь кровно касается всех нас.
Почему, собственно, считать, что разные народы не могут добровольно и к общему благу жить в пределах одного государства? Тогда позволительно задуматься — а могут ли разные личности? Конечно, появление всё более мелких государств — это тенденция последних десятилетий, но ведь из этого не следует, что она правильна. Небольшие и совсем крохотные государства, которых всё больше появляется в последнее время, слишком слабы — во всех отношениях они обречены зависеть от более крупных и становиться их приживальщиками. Силой они могут стать только действуя вместе, подчиняя свою индивидуальность общности, из всех выходов выбирая всегда тот, который не вызовет ничьего возражения, то есть самый тривиальный. Так возникает та „охлократия наций”, картину которой мы видим в ООН. А ведь процесс находится ещё только в самом начале. Сейчас в мире около 2000 наций и около 150 государств. Если тенденция к образованию однонациональных государств будет продолжаться, существующие государства надо будет еще раздробить более чем вдесятеро. Но и создание этих государств-песчинок не дает спасения от тех же бед: мы видим, что они по-прежнему страдают от той же язвы межнациональных и межплеменных раздоров. И вот такой путь предлагается как идеальный во многих самиздатских работах по национальному вопросу. В одной из них даже высказывается интересная мысль, что любое село вполне может стать государством. Стоит попробовать продумать это предложение всерьёз и представить себе такое „государство”: откуда в нём возьмутся самые простые сельскохозяйственные машины или электрическое освещение, где оно возьмёт учителей и врачей? А почему бы и всему человечеству не последовать, разбившись на сёла, этому удачному примеру? Стоит представить это себе, и становится ясно, чем с охотой готов пожертвовать автор проекта ради своей идеи всеобщего обособления.
Ничто не указывает на необходимость раздробления государств до национальных атомов! Наоборот, сотрудничество разных народов порождает культуру качественно более высокую, чем мог бы создать один из них. Культура и самого крупного из народов приобретает новое измерение, которого не имела бы иначе. А гении, принадлежащие небольшим народам, достигают общечеловеческого значения, которое они вряд ли могли бы иметь, если бы не были причастны более мощной родственной культуре,— как шотландец Вальтер Скотт общеанглийской. Но наиболее яркий пример принадлежит именно нашей культуре — я имею в виду, конечно, Гоголя. Как ни грандиозен его гений, думаю, что он не смог бы раскрыться в такой глубине, достигнуть самой вершины человеческих возможностей, если бы не был обогащён русской культурой. И его влияние на человечество было бы несравненно слабее, если бы его светом не светила вся русская культура.
Такое направление можно заметить и во взглядах Шевченко, об этом свидетельствует его русская проза, желание быть также и русским писателем.
Мне кажется, что этот путь для народов нашей страны не закрыт, но найти его сейчас очень непросто, для этого нужны и изменение привычных точек зрения, и усилия, и добрая воля. Было бы очень жаль, если бы меня поняли так, что, по моему мнению, этих усилий следует ожидать лишь от нерусских народов. Именно русские должны во многом переломить себя.
Не думаю, что русские грешат тем национальным высокомерием, которое имеется в отношении западных европейцев к их восточным соседям и тем более к неевропейским народам. Русские легко смешиваются с другими народами и часто склонны даже слишком низко ценить свою культуру.
Упоение силой — порок каждого большого народа — отнюдь не чуждо и русском. Если армии большой страны обрушиваются на маленькую соседку и если это им благополучно сходит с рук, то подавляющая часть населения большой страны испытывает при этом гордость и удовлетворение — увы, надо признать, что такова была в течение многих веков психология многих наций, и русские в этом отношении не являются исключением. Но мы не можем себе этого позволить, если хотим сохранить хоть тень надежды на то, чтобы жить в одном государстве с нашими теперешними соседями! И поэтому какой-то странной провокацией выглядит, когда журнал „Вече” начинает свою деятельность с описания среднеазиатских подвигов Скобелева, как будто самые важные войны в нашей истории были те, в которых покорялись другие народы.
Но есть и типично русский порок в нашем отношении к другим народам. Это — неумение видеть границу, отделяющую нас от других наций, отсутствие внутреннего убеждения в их праве существовать именно в их самобытности. Как часто приходилось мне слышать, что русские с каким-то наивным недоумением пытались понять, почему украинцы, белорусы или литовцы не хотят хорошенько выучить русский язык и превратиться в настоящих русских. В этом корень и подтрунивания над украинским языком, бестактных выдумок вроде „самопер попер до мордописьни”, в нежелании признать украинцев за отдельный народ и недоумении — почему эти „русские” так странно коверкают наш язык?
Может быть, это происходит от вывернутого, ложно понимаемого чувства равенства — ведь мы считаем всех этих людей равными себе, сразу (хотя и без их спроса) записываем их в русские. Но легко понять, какой ужас и негодование это вызывает у других, особенно маленьких народов, видящих надвигающуюся на них необозримую массу, готовую растворить их в себе без остатка.
Большинство животных, способных умертвить себе подобных, природа снабдила тормозными механизмами, делающих для них такое убийство невозможным: волк не может распороть шею волку, побежденному в драке, ворон — выклевать глаз другому ворону. Ни люди, ни нации такими тормозными механизмами не снабжены. Они могут их только выработать в процессе духовного развития. Такая цель стоит перед русским народом. Мы можем рассчитывать на симпатию или хотя бы невраждебное отношение наших соседей, только если будем видеть, например, в эстонцах не просто людей во всех отношениях нам равных, но почувствуем, насколько богаче наша жизнь от того, что рядом с нами живет этот маленький мужественный народ, готовый нести любые жертвы, но не отказаться от своей национальной индивидуальности.

* * *
Возможна ли та картина, которую я пытался здесь изобразить? Я очень хочу надеяться, что возможна, но честно должен сказать — в том, что она осуществится, я не уверен. Слишком многое здесь наболело и слишком мало времени, может быть, осталось, чтобы исправить содеянное. А может быть, национальный вопрос потому самый болезненный, что он самый трудный — ведь он заключается в том, чтобы научиться, как столь сложно организованные индивидуальности, какими являются нации, могут жить вместе, не поступаясь своей индивидуальностью. И может быть, надо искать других, гораздо менее очевидных путей его решения.
Но в одном я уверен — его нельзя решить, не отказавшись от укоренившихся штампов, от „коротеньких мыслей”, как говорил Достоевский. И нельзя его решить на почве ненависти, взаимных попрёков. С этой почвы необходимо сойти, а для этого нужно попытаться переориентировать сложившиеся десятилетиями, а иногда и веками, установки, превратить силы отталкивания в силы сближения. Это необходимо далеко не для того только, чтобы попытаться сохранить связи между народами нашей страны, в этом направлении должен прилагать свои усилия всякий, кто относится ответственно к судьбе своего народа — при любом взгляде на его будущее.
Некоторая близость во взглядах, умение понять друг друга нужны не только для того, чтобы жить вместе в одном государстве, но даже и для того, чтобы разойтись.
В. Маклаков высказал однажды любопытную мысль. Националисты, говорит он, обычно требуют плебисцита, считая, что если большинство населения их области выскажется за отделение, независимость им должна быть предоставлена. Т. е. они считают, что вопрос может быть решён волей большинства голосов в их области, в то время как во всём государстве они ведь составляют меньшинство. И наоборот, воля их — меньшинства в масштабе всей страны — должна быть решающей, в то время как меньшинство жителей их области, не желающих отделения, должны подчиниться большинству.
Конечно, в жизни наций может настать момент, когда утрачена всякая духовная связь и совместное обитание в рамках одного государства будет только увеличивать взаимное озлобление. Но рассуждение Маклакова кажется мне интересным как парадокс, доказывающий путём приведения к абсурду, что никакой плебисцит (и даже введение войск ООН) не может решить тонкие и органические вопросы жизни наций. Каково бы ни было решение, единственный здоровый путь к нему — сближение народов. Альтернатива ему — это только путь силы, на котором каждое решение оказывается лишь временным, ведёт лишь к следующему, более тяжёлому кризису.
Можно надеяться, для этого действительно есть реальные основания, что во многих отношениях уроки прошлого не прошли даром для наших народов. Своим опытом мы защищены от многих соблазнов — но не от всех. В смутную эпоху классовая ненависть, вероятно, не сможет больше стать той спичкой, которая подожжёт наш дом. Но национальная — вполне может. По подземным толчкам, которые слышатся сейчас, можно судить, какой разрушительной силой она способна стать, вырвавшись наружу. Наивно думать, что кто-то сумеет ввести эту стихию в желательные для него рамки — силы злобы и насилия подчиняются своим собственным законам и всегда пожирают тех, кто их развязал.
Кто может рассчитать, какие народы переживут ещё один катаклизм, может быть более страшный, чем всё, что довелось испытать до сих пор?
В этом последняя причина той крайней степени остроты, которую имеет национальный вопрос — он может стать вопросом существования наших народов.

Сентябрь 1973 г.
ЕСТЬ ЛИ У РОССИИ БУДУЩЕЕ?
I
Едва только стал к нам возвращаться дар свободной мысли, а уже возник этот страшный, но неизбежный вопрос: КАКОВО БУДУЩЕЕ РОССИИ И НАШЕ МЕСТО В ЕЁ СУДЬБЕ? Как ни отпугивает он своей непосильностью и неразрешимостью, о нём нельзя не думать, от ответа на него зависят ответы на остальные вопросы жизни.
А думать страшно, потому что возникает сомнение, которое жутко и выговорить: ЖИВА ЛИ ЕЩЁ РОССИЯ? Ведь жизнь и смерть народов не так резко разграничены, как у живых организмов. Историческое предназначение народа может быть исполнено, творящая душа может его уже покинуть, а тело его — государство — будет десятилетиями активно: казнить еретиков или покорять соседей. Для великой страны ЖИТЬ — не означает лишь не распадаться на части и сводить концы с концами в своем хозяйстве. Она должна ещё осознавать ту цель, ради которой существует, свою миссию в мире. Есть ли сейчас у России такая миссия?
Недавно, в одном из самых ярких и умных произведений, которые дала русская мысль после революции, А. Амальрик предложил ответ на этот вопрос. На основе многих тонких наблюдений и исторических параллелей он пришел к выводу, что Россия приближается к завершению своего исторического пути. По его мнению, некоторое смягчение строя не свидетельствует о начале продуманной политики либерализации: оно есть признак одряхления режима, который не способен ни изменяться в ответ на требования жизни, ни достаточно эффективно бороться с сопротивлением, которое встречает. Но нет и других сил, способных претендовать на руководство жизнью. Интеллигенция, или средний класс, как ее называет автор, проникнута бюрократической психологией, культом покорности, она бессильна выработать независимую точку зрения или организоваться. Христианская мораль выбита и выветрена из сознания народа, который способен уважать лишь силу, но не личность и свободу. Русскому народу, считает автор, вообще чужда идея равенства всех перед законом, идея свободы и вытекающей из неё ответственности, он отождествляет свободу с беспорядком. Вместо неё у народа есть другая идея — справедливости. Но и она носит деструктивный характер, сводится к принципу: пусть никому не будет лучше, чем мне. С пугающей убедительностью рисует автор наше будущее: неудачную, затяжную войну с Китаем, рост центробежных сил местного национализма, нарастающие экономические, в частности продовольственные, трудности, разрушительные и жестокие взрывы народного недовольства и в конце — гибель России, распадение её на части. Амальрик предсказывает и срок, когда закончится наша 1100-летняя история — это 1980-е годы.
Таков ответ, который Амальрик даёт на наш вопрос: Россия умерла, впереди её разложение. Что ж, великие государства гибли и раньше, и чувства отчаяния и внутреннего протеста, которые вызывает вынесенный России приговор, не означают, что он несправедлив. Но эти чувства требуют от нас принять приговор только после того, как будут отброшены все остальные возможности, продуманы все пути развития. А такого впечатления работа Амальрика как раз не оставляет. Если, например, автор в одной фразе утверждает, что у русского народа идея справедливости оборачивается ненавистью ко всему из ряда вон выходящему, к любой индивидуальности, а в предыдущей — что за справедливость русские готовы и на костре сгореть — то здесь явно что-то не сходится. Вообще производит впечатление, что идея справедливости как силы, которая может влиять на историю, чужда автору, она лежит не в той плоскости, в которой он мыслит.
Значение этой работы представляется мне именно в том, что в ней один путь пройден до конца, один строй мыслей продуман исчерпывающе. Если смотреть на историю с точки зрения взаимодействия интересов различных социальных групп и личностей, их прав, гарантирующих эти интересы, или как на результат воздействия экономических факторов, то у России будущего нет — против аргументов Амальрика возразить нечего.
Но ведь есть в истории процессы, которые основываются на совсем других принципах. Не нам забывать такой пример, как Октябрьская революция. Уж кто лучше Ленина чувствовал малейшие колебания социальных и классовых сил, а за несколько дней до февральского переворота он не видел никаких признаков социалистической революции и в письме к швейцарским рабочим убедительно доказывал, что сейчас она и не может победить в России, самой мещанской стране Европы.
Или когда на 400 лет раньше неизвестный монах Лютер вступил в борьбу с величайшей силой тогдашнего мира, казалось, что он действует противно всем социальным и историческим законам.
Вот с такой точки зрения хотелось бы ещё раз продумать судьбу России. Медицина многое может сказать о болезни и смерти, но религия знает ещё и воскресение. И где больше, чем в жизни народов, применимы эти загадочные слова:
ИБО КАК СМЕРТЬ ЧЕРЕЗ ЧЕЛОВЕКА,
ТАК ЧЕРЕЗ ЧЕЛОВЕКА И ВОСКРЕСЕНИЕ.
(1 Коринф. 15, 21)
II
Кажется, что слова эти обращены прямо к нам, указывают нам путь. Ведь если ни класс, ни партия, ни удачное сочетание сил в мировой политике не способны остановить ту тень смерти, которая начинает уже опускаться на Россию, то, значит, это может быть сделано только ЧЕРЕЗ ЧЕЛОВЕКА, усилиями отдельных человеческих индивидуальностей.
Но не безнадёжно ли людям пытаться остановить неизбежное действие законов истории? Это самое серьёзное возражение, и его надо обсудить прежде всего.
Уже которому поколению с детства внушают, что личность бессильна повлиять на ход истории, что он определяется безликими факторами экономики и производства. И мы так прониклись этим представлением, что, кажется, и позабыли проверять его своим умом. Казалось бы, нельзя узнать характер законов истории, не зная самих этих законов, а законы в любой науке проверяются сравнением и опытом.
Проделаем только один опыт и возьмём для этого закон, который казался всем высказывавшим его столь бесспорным, что они называли его „железным”. Это „железный закон заработной платы”, согласно которому плата, получаемая рабочим при капиталистическом способе производства, будет всегда соответствовать МИНИМУМУ средств, необходимых для поддержания его существования. Отсюда выводилась неизбежность абсолютного обнищания пролетариата. Сейчас как-то неловко и вспоминать о подобных пророчествах. Богатство рабочих Западной Европы и Америки не только непрерывно растёт, но серьёзной проблемой становится уже то, что они, благодаря стачечной борьбе и политике профсоюзов, получают гораздо больше, чем по справедливости причитающуюся им долю продукта. И так дело обстоит со всеми предсказаниями этих оракулов: о начале революции в наиболее промышленно развитой стране, о разрушении капитализма под ударами периодически повторяющихся кризисов, об отмирании государства при социализме, замене армии милицией и уничтожении специализации, уродующей человеческую личность, о невозможности войн между социалистическими странами, и т. д., куда ни глянь. Вывод может быть лишь один: истины в этих теориях не найти. Их авторы либо совсем не понимали законов истории, либо говорили не то, что думали.
Но посмотрим на их дела. Октябрьскую революцию делали люди, фанатически убежденные в том, что история управляема, ход её может изменить и маленькая группа людей, если только они знают, как взяться за дело. В этом смысле Октябрь определил характер нашего века. Вера в то, что власть валяется под ногами, распространилась по всему миру, и вот ЭТА концепция действительно подтверждается опытом — в Италии, Германии, Латинской Америке, Китае и Африке. А люди, которые всё это движение начали, проповедовали, что личность бессильна перед имманентными законами истории. Какое странное противоречие!
Если судить не по словам, а по делам, то люди, готовившие и делавшие революцию, считали, что человеческая индивидуальность с такими её проявлениями, как совесть, честь, любовь к другим людям и к родине,— это величайшая сила истории. Сколько трудов было потрачено, чтобы парализовать эту силу: убедить, что нравственность, мораль, гуманность, патриотизм — смешные, ненаучные, устаревшие понятия, что поведение человека определяется лишь выгодой, интересами той группы, класса или партии, к которой он принадлежит. Это была не только литературная деятельность: когда солдат — защитник родины бежал с фронта и оборачивал штык против своего соседа-помещика, это служило той же цели.
Но зато как окупились эти труды! Вот где разгадка тайны иначе не объяснимой покорности: чтобы бороться за жизнь, страх не поможет, нужно, чтобы душа сохранила ещё нравственные силы. Кто днём на собрании голосовал за расстрел обвиняемых по процессу Промпартии, ночью будет ждать своего ареста. И результат был пропорционален степени вовлечённости души в это мировоззрение: крестьяне, хоть со сломленной волей, пытались бороться, восставали, а старые большевики шли в лагеря с пением революционных песен и, получая свою пулю, кричали в подвале “Да здравствует Сталин!”.
Отрицать существование законов истории значило бы отказаться её понять. Но разве правдоподобно, что эти законы такие же, как законы работы часового механизма? Даже квантовая механика считает принципиально невозможным исключить воздействие наблюдателя на наблюдаемое явление. А законы истории должны, конечно, в качестве основного элемента включать воздействие человеческих личностей, свободу их воли. Да из этого и исходили не только политики, но и все великие историки. И при каждом повороте истории, куда бы он ни вёл человечество, была ли это победа христианства или Октябрьской революции, решение всегда лежало в руках людей, зависело от их воли.
III
То, что люди в принципе могут влиять на ход истории, не значит, конечно, что и мы способны на это сейчас, в нашей стране. Каждый из нас является не только индивидуальностью, но и деталью грандиозного механизма, подчиняющегося своим собственным законам и предъявляющего к своим деталям требования, отнюдь не учитывающие их свободную волю и бессмертную душу. Некогда И. В. Сталин ласково назвал всех нас “винтиками” и даже провозгласил тост за здоровье “винтиков”. Сохранились ли в душах винтиков силы, способные противостоять давлению механизма?
Я уверен, что эти силы есть, что каждый, кто хочет, способен уже сейчас сделать первые шаги к своему освобождению и что препятствия к этому не вне, а внутри нас — наши жизненные установки.
Представим себе, как это конкретно происходит, что нас опутывает несвобода. Сейчас только редким людям, да и то всего несколько раз в жизни, приходится принимать решения, за которые они могли бы поплатиться головой или свободой. Но на каждом шагу жизнь предлагает нам сделать выбор в небольшом вопросе: немного уступить силе, пригнуться или же устоять, слегка распрямиться. Настойчиво приглашают вступить в партию — вступать ли? Принуждают быть агитатором — участвовать ли в обидном для взрослого человека времяпрепровождении: безвыборных выборах? Родился ребёнок — крестить ли его в церкви? Дали прочитать интересную самиздатскую статью — перепечатать ли для себя экземпляр, давать ли читать другим? Зовут на собрание, где ни докладчик, ни один из слушателей не верит в то, что говорится,— идти ли? Просят заступиться за жертву притеснений,— подписать ли письмо в её защиту? Во всех этих случаях даже самое смелое решение не грозит сейчас ни тюрьмой, ни постоянной потерей работы. Угрожает только то, что отношение начальства будет похуже, не состоится очередное продвижение по службе, зарплата не увеличится, не будет нового телевизора, или лишней комнаты в квартире, или заграничной командировки.
Происходит обмен, в котором мы расплачиваемся кусочками своей души, необходимыми для её здоровья и жизни. Исчезает чувство собственного достоинства, уверенность в своих силах, появляется жёсткое, недоброжелательное отношение к другим людям, лукавая психология раба. И главное: жизнь теряет светлую окраску счастья, пропадает чувство её высокого смысла. Расплата за это — бесплодность в искусстве и науке, жизнь, погубленная на многодневные бдения в очередях за никому не нужными вещами и нигде, на всей планете, невиданный алкоголизм, губящий и это, а в его генах и будущие поколения.
Что же предлагает жизнь взамен? О минимуме, необходимом, чтобы не умереть с голоду и накормить детей, здесь речь, как правило, не идёт. Тогда о чём же? Я думаю, что о ценностях, основной смысл которых нематериален. Иногда это совершенно очевидно, иногда немного замаскировано. Орден, например, ни кормит, ни греет. Большая и дорогая машина садится на наших плохих дорогах, в городе труднее найти место для стоянки, а скорость движения всё равно ограничена и быстрее на ней не проедешь, чем на самой дешёвой. Заграничная командировка может быть профессионально важной для начинающего инженера или учёного, но её притягательная сила не сравнима с пользой. Новый дорогой костюм греет не лучше старого и заплатанного и т. д. и т.д. Всё это ценности непотребительные. Смысл их иной — они указывают место человека в иерархии, которую образуют члены окружающего нас общества. Как бумажные деньги, они не имеют ценности сами по себе, но являются символами чего-то, что людьми высоко ценится.
По-видимому, для существования любого общества необходима некоторая иерархия среди его членов. Иерархия человеческого общества отражает его мировоззрение. Люди, наиболее способные к деятельности, которая является важной с точки зрения принципов общества, обладают и большим авторитетом. Общество снабжает таких людей символами, подчёркивающими их авторитет: продетым в ноздрю кольцом, расшитым мундиром или автомобилем “Чайка”. Эти символы приобретают для членов общества исключительную привлекательность и заставляют людей действовать в желательном для общества направлении.
Это и есть та сила, которая более всего ограничивает сейчас нашу свободу. Её источник не пулеметы и колючая проволока, а наши взгляды, то, что в душе мы не задумываясь принимаем иерархию окружающего нас общества и высокое положение в ней считаем реальной ценностью. Как курица, перед носом которой гипнотизёр провёл черту мелом, мы оцепенели лишь потому, что сами поверили в реальность своих цепей. Путь к свободе начинается внутри нас, с того, чтобы перестать карабкаться по ступенькам карьеры или материального квазиблагополучия. И как, гонясь за этими приманками, мы жертвуем лучшими частями своей души, так, отказавшись от них, приобретём то, что составляет смысл жизни.
Такой выход возможен. Христианство, возникнув в момент высшего расцвета античного мира, не признало его мировоззрения и сложившейся в нем иерархии, и в этом была одна из причин его непобедимости. И теперь существуют маленькие кружки, в которых ценности измеряются совсем не теми эталонами, что в остальной жизни. Укрепится это движение, расширится,— и мы приобретём свободу, о которой не можем сейчас и помыслить.
IV
Опасной стороной такого взгляда представляется его негативный характер. Если жизнь требует от человека жертвы самым драгоценным, что у него есть, взамен предлагая лишь видимость, бумажки, на которых написана цена, но которые не соответствуют никакой реальной ценности, то очевидно, к каким практическим выводам зовёт такое понимание: отказаться от этого обмена, свернуть с этого пути.
Но в нашей стране вся жизнь, все её проявления находятся в руках государства. Приняв такой взгляд, не должен ли будет художник отказаться от искусства, учёный— от науки? Не придём ли мы к отказу от активного участия в жизни, в любой культурной деятельности?
Во всем мире сейчас часто высказывается мнение, что современная культура становится всё более антигуманистической, человеку в ней не остаётся места, и как реакция на это возникает тенденция ухода от культуры. Поэтому наш вопрос особенно важен и интересен — и не только с точки зрения судьбы личности в современном индустриальном обществе, но и как вопрос о будущем культуры.
Отвечая на него, надо помнить, что здесь обсуждается лишь общий принцип. В жизни каждый рассчитывает свои силы, решает, как далеко он может пройти по этому пути. Надо только понять, не противостоит ли этот общий принцип культуре, не уводит ли с того поля, на котором должен трудиться человек.
Выберем для примера несколько областей деятельности. Естественно начать с литературы, потому что она всегда играла особую роль в русской жизни. Представление о писателе как об учителе, способном увидеть скрытую от других правду,— чисто русское, оно присуще нашему народу.
В литературе поставленный нами вопрос яснее всего. Чтобы подыматься по иерархической лестнице, писатель, как правило, должен выполнять функции, прямо противоположные целям литературы: не искать, а скрывать и извращать истину. Так появилась та антилитература, которая воспела Сталина, Дзержинского и Ежова, ЧК, Беломорско-Балтийский канал, коллективизацию, охоту за врагами народа и доносы детей на родителей. Что уж тут спрашивать,— возможно ли быть писателем вне этой организации — только вдали от неё литература и имеет шанс выжить. И действительно, все прекрасное, правдивое, глубокое в наше время было создано людьми, которых судьба, как бы жестоко она это ни сделала, но защитила от опасности быть затянутым в эту гибельную для литературы зону.
Похожая картина и в гуманитарных науках — философии, истории, социологии. Разница лишь в том, что через антинауку удалось пробиться ещё меньшему числу людей, чем через антилитературу. Может показаться, что в естественных науках мы лишены всякой свободы выбора. Тут, чтобы стать учёным, надо окончить институт, пройти аспирантуру, иметь доступ к лабораториям, ускорителям и вычислительным машинам. На самом деле это далеко не очевидно. Именно массовый, сверхорганизованный характер современной науки является её бедой, больше того, проклятием. Научных работников так много и их продукция так велика, что нет надежды прочесть всё написанное даже в одной узкой области. Поле зрения учёного суживается до пятачка, он должен из кожи лезть, чтобы не отстать от бесчисленных конкурентов. Замысел Бога, божественная красота истины, открывающаяся в науке, заменяются набором технических задачек. Наука превращается в гонку, миллионная толпа мчится, и никому не понятно куда. Немногим ещё эта гонка доставляет удовлетворение, они имеют какую-то перспективу, видят хоть на несколько шагов вперёд, но для подавляющего большинства не остается ничего, кроме вида пяток бегущего впереди и сопения наступающего на пятки сзади.
Но даже если можно было бы перешагнуть через то, что наука сейчас не приносит того удовлетворения, которое она способна давать, уродует занимающихся ею людей, всё равно, и по иным причинам она не сможет развиваться в прежнем направлении. Сейчас продукция науки удваивается каждые 10—15 лет, примерно так же растёт число учёных, с близкой скоростью увеличиваются материальные затраты на науку. Этот процесс длится 200—250 лет, но сейчас уже видно, что долго такое развитие продолжаться не может: например, к концу этого века расходы на науку должны были бы превысить стоимость всего валового продукта общества. Однако на самом деле неустранимые трудности возникнут, конечно, раньше — приблизительно в 1980-е годы (как тут не вспомнить Амальрика!). Значит, это направление развития обречено, вопрос только, сможет ли наука свернуть на другой путь, на котором открытие истины не требует ни миллионных армий ученых, ни миллиардных затрат, путь, по которому шли и Архимед, и Галилей, и Мендель. В этом сейчас основная проблема науки, вопрос её жизни и смерти. Кто как белка уже завертелся в этом колесе, вряд ли поможет её решить, надежда может быть как раз на тех, кто этой инерции не поддался.
Наконец, нельзя не вспомнить о той сфере культурной деятельности, которая может быть важнее всех других для здорового существования нации — религии. Сотни тысяч лет она была самой мощной и самой высокой движущей силой человечества, и за несколько десятилетий мы порвали с ней, не потому, что нашли ей замену, что пришли к чему-то высшему. О том, как была этим искалечена душа народа, можно судить по последствиям и не только в нашей, но и в других странах, где государство пыталось оторвать народ от религии — от Германии до Китая. Вся история человечества состоит из жестокостей, но никогда ещё насилие не выступало так неприкрыто, провозглашая себя благотворным орудием законов истории, и никогда поэтому оно не выливалось в столь технически совершенное перемалывание людьми себе подобных, как в последние десятилетия в этих странах.
“Бог умер!” Литературный оборот Ницше стал реальностью в нашей стране, и уже третье поколение живет в страшном мире, лишенном Бога.
Вероятно, здесь и есть ключ ко всему вопросу: от усилий, приложенных в этой области, зависит жизнь, смерть или воскресение России. Это важнейшее для нашего народа поле деятельности требует сотен тысяч рук и голов (вспомним, до революции в России было 300000 священников). И уж конечно работать на нём можно только отказавшись от предлагаемой жизнью системы ценностей.
Так не получается ли, что этот путь не только не уводит нас от культуры, а, наоборот, помогает найти те самые нужные и самые скрытые тропинки, которые без него не были бы видны?
V
И вот выходит, что не так уж мы непоправимо скованы и опутаны, что есть для нас дорога, которая ведёт к свободе. А чтобы по ней идти, надо одно: понять, что при этом придётся жертвовать тем, что на самом деле никакой ценности не представляет.
Так можно сделать первые, быть может самые ценные, шаги к свободе — своей и России. Но нельзя закрывать глаза на то, что и не более чем первые шаги. Уже за перепечатку “самиздата” можно поплатиться тюрьмой, тем более за распространение своих работ. А ведь что может быть сейчас нужнее — объединить силы в обдумывании самых важных для своей страны вопросов — без этого в одиночку никакая мысль развиваться не может. Не меньшим грозит и проповедь веры, в особенности для тех религиозных течений, для которых невозможно подчиниться сложной системе утесняющих инструкций. Любое гонение воздействует на совесть людей, вызывает протест, а тот — новые гонения. Но в отношении самых, казалось бы, естественных действий — распространения листовок или демонстраций в защиту арестованного — нельзя даже говорить о риске — тюрьма обеспечена. А лишение работы, в особенности если есть семья, дети; или высылка в Сибирь; или концлагерь; или, наконец, ужас бессрочного заточения в доме умалишенных,— всё это никак не назовешь лишь КАЖУЩЕЙСЯ жертвой.
Вот к какому выводу мы приходим: судьба России находится в наших руках, зависит от индивидуальных усилий каждого из нас. Но самое существенное может быть тут сделано на единственном пути — через ЖЕРТВУ.
Может показаться, что в этом наша беда, на самом же деле этим нам даётся неотразимое оружие и источник сил без границ. Едва ли есть среди социальных сил другая, которая так мощно движет людей, как стремление к жертве за высшие идеалы. Может быть, не всегда, но в решающие эпохи истории жертва приобретает притягательность, не объяснённую никакой социологией. Этот эмпирический факт знают и используют опытные политики: призыв к жертве обычно встречает мощный отклик в народе. В нашей стране одна из причин успеха революции несомненно была в том, что только в революционной деятельности интеллигенция находила выход своему стремлению к подвигу, жертве. А какой исследователь мог бы предсказать такой героизм в последней войне? Ведь её судьбу решили те самые крестьяне, которые перед тем так много вынесли на своих плечах. Как можно объяснить это чудо, если не тем, что война дала возможность распрямиться во весь рост, открыла путь честной, добровольной жертвы, закрытый до того жизнью?
Известно, как радостно жертвовали собой христиане первых веков. Это движение было так сильно, что многие отцы церкви призывали не искать мученического венца, учили, что свята лишь та жертва, которую не ищут, а ждут. Увы, это сравнение мало относится к нам. Из всех несчастий России, может быть, главное в том и состоит, что она осталась жить (или умирать) без веры. Если здесь и возможно исцеление, то эта задача трудна бесконечно, на самой грани наших сил и на скорое её решение надеяться трудно. Но близко вере и гораздо доступнее нам другое состояние души — жертвенность. Всегда идея жертвы была таинственно связана с религией. Жертва даёт такое же чувство высокого подъёма, радости, осмысленности жизни. Если до готовности к жертве подымутся не только единицы, это очистит души, взрыхлит почву, на которой может взрасти религия.
Жертва может дать силы, чтобы преодолеть многие препятствия, стоящие на пути России, но при одном лишь условии: если такой путь у России ещё есть. Это возвращает нас к вопросу, с которого мы начали эту статью: какова сейчас цель существования России, имеет ли она ещё историческую миссию?
Вряд ли когда и где столько несчастий обрушивалось на страну, как в последние полвека на Россию. Неужели они были бессмысленны и напрасны? Невольно ищешь в них цели, думаешь, что они готовили нас к чему-то. Так часто в судьбе человека и народа страдания являются путём к высшей цели. И действительно, сейчас Россия занимает в мире совсем особое место: свалившиеся на нас беды завалили все простые, легко видимые пути и заставляют искать единственный, нетривиальный и самый нужный (может быть, не только для России) путь. Мы уже встречались с примерами. Начинающему учёному на Западе несравненно легче включиться в конвейер современной науки: ему не надо для этого ни придумывать себе общественную работу, ни кривить душой на идеологических семинарах, да и научная информация ему гораздо более доступна и международные контакты куда легче. У нас же все силы толкают от этого обречённого пути.
Много глубоких мыслей было высказано, начиная с Платона, о том, как лучшая часть народа, элита или аристократия, должна руководить его жизнью. Но всегда эти системы приходили к уничтожению самых глубоких и прекрасных частей души, не поднимали, а принижали и тех, кем руководят, и тех, кто входит в элиту. Не потому ли, что путь руководства был указан неверно — оно должно осуществляться не через ВЛАСТЬ, а через ЖЕРТВУ? В других странах и в другие времена это, может быть, не так очевидно, но для нас такой путь служения своему народу — единственный. Ко всему этому судьба нас подвела и дала нам прочувствовать эти истины своими боками, своей кровью, а другим народам это далеко не так ясно показано.
Часто высказывалась мысль, что Россия не может спасти только себя, решить только свою частную проблему. Англичане могли строить самое свободное в тогдашнем мире общество, торгуя неграми и держа в рабстве Индию. Мы этого не можем и доказали это хотя бы отрицательно: какие бы несчастья ни приносила Россия другим народам, своему она всегда несла ещё больше.
Всё человечество зашло сейчас в тупик, стало очевидно, что цивилизация, основанная на идеологии “прогресса”, приводит к противоречиям, которых эта цивилизация не может разрешить. И кажется, что путь воскресения России тот же, на котором человечество может найти выход из тупика, найти спасение от бессмысленной гонки индустриального общества, культа власти, мрака неверия. Мы первыми пришли к точке, откуда видна единственность этого пути, от нас зависит вступить на него и показать его другим. Такой представляется мне возможная миссия России, та цель, которая может оправдать её дальнейшее существование.
Прошедшие полвека обогатили нас опытом, которого нет ни у одной страны мира. Одно из самых древних религиозных представлений заключается в том, что для приобретения сверхъестественных сил надо побывать в другом мире, пройти через смерть. Так объясняли происхождение предсказателей, пророков:
Как труп в пустыне я лежал.
И Бога глас ко мне воззвал…
Таково сейчас положение России: она прошла через смерть и может услышать голос Бога. Но Бог творит историю руками людей, и это мы, каждый из нас, может услышать Его голос. А может, конечно, и не услышать. И остаться трупом в пустыне, которая покроет развалины России.

Декабрь 1971 г.

МЫ ВСЕ ОКАЗАЛИСЬ НА ПЕПЕЛИЩЕ…
— Игорь Ростиславович, после публикации в альманахе “Кубань” (1989, № 5—7) и “Нашем современнике” (1989, № 6, 11) “Русофобии”, по-видимому, многих удивило, как случилось, что вы, видный математик, специалист в наиболее абстрактной области знания, стали заниматься вещами столь далёкими от своего научного предмета и создали историческое и социально-философское исследование, отвечающее на ряд наиболее жгучих вопросов современности. Что побудило вас к этому?
— Это уже не первый раз, когда я рискнул выйти за пределы своей профессии — математики. Основной стимул во всех случаях был один. До смерти Сталина, то есть всю мою молодость, мне представлялось, что Россия, с её более чем тысячелетней историей, с прекрасным искусством,— умерла, а сейчас течёт какая-то совершенно другая жизнь. (Собственно, если отвлечься от оценок, то это и было то, чему нас тогда всё время учили.) Но так как я эту прежнюю Россию очень любил — начиная со сказок и былин, которые были моим первым детским чтением,— то такой взгляд придавал жизни мрачноватый оттенок, горький привкус. И вдруг, после 1953 года, стало казаться, что, может быть, перемены были не столь окончательными, ниточка пульса ещё бьётся. Тогда всё вспоминались стихи Тютчева:
Но подо льдистою корой
Ещё есть жизнь, ещё есть ропот.
И ясно слышится порой
Ключа таинственного шёпот.
Было ощущение неправдоподобного чудесного изменения, и после такого чуда уже невозможно было отмахнуться от мысли, что же с нами будет и как объяснить происшедшее.
Сыграло, вероятно, роль и то, что гуманитарные интересы никогда не были мне совершенно чужды. История была моим первым увлечением, я одно время считал, что она и станет моей профессией. И был ещё один стимул, о котором, между прочим, писал и Солженицын (ведь по образованию он математик). Казалось, что гуманитарные, общественные науки, литература подверглись у нас такой деформации, что там не осталось живых сил. И значит, если там можно что-то сделать, то сделать должны попытаться люди, пришедшие со стороны. Это придавало храбрости, чтобы вторгнуться в чужую область (хотя, познакомившись с ней поближе, можно было увидеть, что опустошение здесь было не столь абсолютным, как со стороны казалось).
Непосредственным же стимулом для работы над “Русофобией” был один эпизод середины 70-х годов. Тогда у разных людей собралось некоторое количество написанных или полупаписанных статей. Удалось договориться с Солженицыным, который в это время был уже на Западе, что издающийся в Париже журнал — “Вестник русского христианского движения” — целый номер отдаст работам, написанным в Союзе. Это был номер сто двадцать пять за 1978 год. Я поместил в нём одну статью о творчестве Шостаковича, а вторую — с критическим разбором исторических работ Роя Медведева. Ещё там было опубликовано моё интервью для станции Би-би-си по вопросам о законодательстве и положении религии… И в этом же номере было помещено несколько статей, отвечавших на антирусские идеи, к которым я позднее обратился в “Русофобии”. Речь шла о концепции России, в которой якобы издревле заложены элементы рабства, стремление к подчинению сильной власти, ненависть ко всему чужому, неприязнь к культуре, тоталитаризм и т. д. Эти оскорбительные для каждого русского идеи гораздо раньше стали появляться в “самиздате”, а потом, с отъездом авторов за рубеж,— в западных публикациях. Первый, кто, как мне кажется, здесь на них ответил, был Леонид Бородин, но в официальной прессе он не мог напечатать свою статью. Она появилась в журнале “Вече”, который самиздатским способом издавал тогда Владимир Осипов. Это был единственный русский “толстый” журнал, существовавший тогда довольно долго без благословения цензуры. Всего вышло десять или одиннадцать номеров, весьма неровных. Но одних только сильных авторов подобрать было невозможно. Этот важный фактор в нашем духовном развитии совершенно позорно забыт сейчас. “Вече” вспоминают и хорошо знают наши оппоненты на Западе, какой-нибудь там Янов, и совершенно не знает наше молодое поколение.
В сборнике “Из-под глыб” Солженицын так же высказался на эту тему, а в номере сто двадцать пять “Вестник” опубликовал две статьи. Одну из них написал историк Вадим Борисов, который очень квалифицированно, профессионально разбирал всю эту антирусскую аргументацию и показывал не только её несостоятельность, а какую-то её поверхностность, почти хлестаковский характер её аргументов. Там, в частности, был такой эпизод. Борисов рассматривал одну работу Г. Померанца, где тот говорил, что с XV в. была широко известна в списках “Повесть о Дракуле” — молдавском государе, прославившемся своей изощрённой жестокостью. Померанц заключал из этого об “извращенности” русской души, читателя и переписчика, об их “садистическом восторге”. Борисов, как профессионал, показывает, что переписчик известен — это монах Ефросин, видный просветитель, один из культурнейших людей своего времени, и, анализируя само произведение, сопоставляя его с идеологией и терминологией литературы того времени, выясняет, что оно является обличением зла. С самого начала автор “Повести” сравнивает Дракулу с дьяволом. (Интересно, что последнее суждение высказано исследователем, компетентность которого в этой области вне сомнений. Повесть о Дракуле переиздана в 1982 году в издании “Памятники литературы Древней Руси”. В комментариях Д. С. Лихачёва говорится: “Нет никакого сомнения в том, что образ тирана в “Повести о Дракуле” однозначный — это только отрицательное действующее лицо. … В нём нет положительных качеств. … Каждую свою жестокость Дракула сопровождает ироническим нравоучением. Это не восстановление справедливости, как думают некоторые современные читатели повести: это — насмешка, издевательство над жертвой…”.)
В то время у меня и сложилось убеждение, что нельзя раз за разом только опровергать все эти нелепые выпады против русской истории, русского склада ума. Раз они появляются столь настойчиво и систематично — значит, должна быть какая-то подоплёка, и потому нужно исследовать исток этого явления, а не доказывать каждый раз, что тот или иной аргумент несостоятелен. Надо понять источник заболевания, а. не заниматься лишь его симптомами.
В конце 1977 года я начал этой работой заниматься.
— Известно, что вы вместе с академиком Андреем Дмитриевичем Сахаровым участвовали в правозащитном движении. Не могли бы вы рассказать о вашем участии в этом движении?
— У нас с ним совершенно разные ситуации, наши роли попросту несопоставимы. В моей общественной жизни связь с правозащитным движением была поверхностной и временной, а Сахаров был там центральной фигурой. Мне всегда казалось, что право — чрезвычайно важная сторона жизни, но не фундамент её. Право фиксирует некоторые нормы, которые среди людей сложились, и право сильно тогда, когда есть уверенность в этих нормах. Я помню, как покойный ректор МГУ Иван Георгиевич Петровский мне не раз говорил: “Законы — хорошая вещь, но самые лучшие законы не будут действовать, если не будет людей, которые готовы их выполнять”. Право должно быть основано на некоторых глубинных связях с чувствами, человеческими принципами, которые вызывают высокий жертвенный порыв бороться за них. И в этом смысле мне кажется, что и правозащитное движение отчасти не было только правозащитным. Оно исходило из чувства человеческого достоинства, справедливости — весьма неправовых категорий, не юридических. А с другой стороны, перенося центр тяжести на правовую сторону, это движение становилось на слабую позицию.
Например, с формальной, догматической точки зрения в никонианских реформах, вызвавших раскол, никаких нарушений не было. Собор 1666 года был законным. Решение его юридически тоже было законным. Греческие иерархи, приехавшие на Русь, были законными иерархами. А в то же время нравственно собор этот не укладывался в мировоззрение большой части народа, породил невероятной силы борьбу.
Моя связь с правозащитным движением осуществлялась через Комитет прав человека, который организовал Сахаров и где было ещё два члена, потом эмигрировавших и сейчас мало известных, Твердохлебов и Челидзе. Честно говоря, я вступил в комитет в надежде, что каким-то образом можно его использовать для реальной борьбы за внутренние ценности, подвергшиеся искажению и насилию. Комитет этот дал немного, и вся деятельность Сахарова была не с этим комитетом связана, а с его личной защитой тех или иных конкретных людей, что было очень естественной и исконно русской чертой — “борьба за униженных и оскорблённых”.
Моя деятельность в этом комитете реально выразилась в двух вещах. В том, что я активно участвовал в подготовке нашего обращения по поводу использования психиатрии в политических целях. Это казалось мне чрезвычайно страшным признаком, потому что выглядело как очень соблазнительный для властей путь, при котором даже никакого правового насилия якобы не происходит. Всё гуманно. “Мы осуществляем гуманность” — так тогда и говорили. Одновременно исчезает необходимость каких-либо доказательств, суда. Подсудимые вместо жертв представляются просто сумасшедшими, которых надо лечить. Происходит даже возвеличивание власти: дескать, только сумасшедший может выступать против неё. Такие идеи высказывались ещё в очень старинных концепциях тоталитарного общества, начиная от Платона или Вейтлинга. Этот в некоторых отношениях предшественник Маркса говорил, что в будущем мире гармонии не будет преступников. Мы будем лечить их и отправлять на острова. И вот такое сопоставление показалось мне страшным.
Надо сказать, что мы не были в этом инициаторами. Первый выступил Буковский. Он собрал истории болезней нескольких диссидентов, заключённых в психиатрические больницы, и опубликовал их на Западе. Но я надеюсь, что своим обращением к международному съезду психиатров мы его поддержали: своим авторитетом учёных, которых нельзя заподозрить в “экстремизме”.
А вторым моим действием был доклад для этого комитета по поводу законодательства о религии в СССР. Там разбиралось это законодательство, воистину чудовищное (до сих пор не пересмотренное), и практика его применения. Доклад был переиздан во Франции и довольно широко разошёлся здесь.
— Время громких политических кампаний типа борьбы с космополитизмом деформировало многие понятия, превратив их в политические ярлыки, исказив вместе с тем и наше общественное сознание. Во всём мире давно существовало и сейчас существует понятие “космополит”. Люди с гордостью говорят: “я — космополит”, существуют космополитические газеты, журналы, космополитическая поэзия, космополитическая проза, не вызывая никаких отрицательных эмоций. У нас же в стране это слово до сих пор произносится с опаской. Нельзя ли ради, так сказать, экологии мышления вернуть ему первоначальное значение, называя космополитов космополитами, а не, допустим, интернационалистами, что ведёт к двойному искажению?
— Да, действительно, сейчас для нас существует чисто чёрно-белое разделение. Для космополитов космополитизм — это высокое понятие, а для других оно подобно ругательству. На самом деле, как мне кажется, представление о космополите как гражданине мира содержит в себе элемент чрезвычайно высокий и значительный.
Это издревле так было. Если мы посмотрим, например, на сказки — одно из самых древних явлений культуры, то мы увидим, что они совершенно не национальные, хотя они есть как необходимый момент в каждой национальной культуре, но центральное их ядро ещё донационально, а поэтому наднационально.
Это известная, не разрешённая никак загадка этнографии. Почему сказки всех народов так поразительно похожи? Причем вплоть до деталей, до того, что надо ехать за невестой в тридевятое царство тридесятое государство, а не брать её здесь. Что нужно в какое-то царство переправляться через огненную реку, почему нужно заезжать в избушку на курьих ножках и т. д.
В сказках живёт какое-то поразительное единство человечества, и они в основном базируются на единой человеческой базе.
— Вы имеете в виду скорее сюжетные основы сказок?
— Да просто если возьмёте сказки Афанасьева и будете сравнивать их со сказками бушменов, то вы увидите там поразительное родство. Только в одной сказке фигурирует охотник, а в другой стрелец. А в том, что захватывает нас, что составляет дух сказки — множество совпадений, аналогий. Да, если хотите, сюжеты, в каком-то смысле то, что мы бессознательно воспринимаем как идеологию этих сказок, то, что глубже всего воспринимается. А потом, они, конечно, надевают свои собственные одежды. Язык, например, на котором они рассказываются, уже другой и т. д. Представление о единстве судьбы человеческой, конечно, высокое представление, и человек, который воспринимает это, становится богаче, и жизнь его становится богаче.
Я ощутил это вполне конкретно на себе в математике. Здесь, конечно, тоже существуют свои переплетения, и в советской математике есть свои советские или русские проблемы, но сама математика носит космополитический характер. В то время, когда я начинал, математика, как и вся наша наука и культура, была в изоляции. Я помню, что первый раз в жизни поговорил с иностранным математиком, когда мне было за тридцать лет. Потом мне вдруг разрешили выехать на Международный математический конгресс. Это было в 58-м году. Я встретился там с людьми, которых никогда не видел, но я попал как в родную семью. Они знали некоторые мои работы вплоть до подробностей. Я знал также их работы. Это было необычайно дружное общение. Оно продолжалось и дальше. В последний мрачный период брежневского правления некоторые западные академии бойкотировали научные контакты с Советским Союзом, но западные математики приезжали сюда за свои деньги в качестве туристов, выступали у нас на семинарах и ломали стену изоляции. Более того, мы принимали участие в каком-то международном научном братстве. Это было тёплое и высокое чувство.
Космополитизм можно понимать как единство человечества, которое основывается на национальной индивидуальности и идёт выше этой индивидуальности. Оно заложено и в христианстве. Как часто цитируют “несть ни эллина, ни иудея”, но это означает не стирание национальных различий, а высшее единство перед Богом. Национальность играет, по-видимому, роль индивидуальности. Как нация состоит из человеческих индивидуальностей, так и человечество состоит из национальностей, и возможно его единство поверх этих национальностей. Но возможно, конечно, и другое единство — как бы ниже этого уровня, через отрицание индивидуальностей, превращение всего человечества в некую аморфную массу.
То есть возможны два типа космополитизма. Как государство можно попытаться организовать на принципе свободного, максимального развития индивидуальности каждого человека, а можно и на принципе максимального подавления, упрощения людей, лишения их индивидуальности, превращения в винтики. Я когда-то на эту тему уже высказывался, когда давал интервью много лет назад для одного иностранного журнала. Тогда я использовал такое сопоставление. Мне непонятно, каким образом можно быть на уровне общечеловеческих проблем, не исходя прежде всего из более обострённого восприятия проблем своего народа. В одном из романов Диккенса есть глава, которая называется “Телескопическая филантропия”. Там рассказывается о даме, которая день и ночь занималась судьбой негров в колонии Бариабула-Кха, в то время как у нее масса собственных детей, которых она нарожала — голодных, грязных, неодетых, и на самом деле видно, что ни негров ей не жалко в Бариабуле-Кха, ни своих детей. Нивелировка национальной индивидуальности того же типа, что нивелировка личности. Это приводит к такому явлению, которое известно у физиков под названием тепловая смерть. Когда молекулы движутся с разными скоростями, но постепенно в результате соударений скорости их выравниваются, и не только жизнь останавливается, но возникает полная аморфность.
— Николай Бердяев в известной работе 1916 года “Национальность и человечество” подчёркивал, что “страсти, которые обычно вызывают национальные проблемы, мешают прояснению сознания”. Он считал также, что нельзя сталкивать всечеловеческое и национальное: “Всякая национальность есть богатство единого и братски объединённого человечества, а не препятствие на его пути”. И далее, развивая эту мысль, он продолжал: “Всё человечество раскрывает себя лишь под видами национальностей. Денационализация, проникнутая идеей интернациональной Европы, интернациональной цивилизации, интернационального человечества, есть чистейшая пустота, небытие”. К сожалению, у нас многие десятилетия под интернационализацией подразумевалась именно денационализация. Как вы относитесь к этой проблеме?
— Отчасти я уже сказал об этом. Потеря чувства национальной индивидуальности приводит к отчуждению от своего народа и в крайних проявлениях к восприятию его как материала для социальных экспериментов. Такой взгляд лежит в основе многих самых кровопролитных катастроф, включая наше раскулачивание и раскрестьянивание.
— Во времена застоя вы числились среди диссидентов, то есть инакомыслящих. По отношению к царившему тогда догматизму всякий самостоятельно мыслящий неминуемо становился инакомыслящим. Но дело не в терминах. Ныне времена изменились, мы говорим о плюрализме мнений, и бывшие инакомыслящие активно выступают в печати и даже заседают в Верховном Совете СССР. Однако, если быть откровенным, какой-то осадок от этого слова “диссидент” всё-таки остался. Не могли бы вы более подробно охарактеризовать само диссидентское движение, противостоявшее официальной идеологии?
— Сначала, в конце 50-х и в 60-х годах, самые различные течения этого движения ещё не разделялись. Было общее чувство первого свободного вздоха, когда люди могут распрямиться и наконец-то по-человечески начать относиться к жизни. Тогда это был просто первый крик: “Я — человек!”
А после этого начались разделения, разные течения, разные направления. Сам термин “диссидент” уже стал применяться, как правило, в политических целях, и что он означает — это в высшей степени было непонятно.
Мы, например, столкнулись со сложившейся системой распространения литературы и влияния на общественное мнение, которая была очень восприимчива к одним течениям мысли и невосприимчива к другим. Это ярко проявилось на примере сборника “Из-под глыб”, возникшего по инициативе Солженицына: он очень туго распространялся в “самиздате”, хотя все предшествующие произведения Солженицына шли просто нарасхват.
Я думаю, что нужно было бы это явление гораздо глубже обдумать, найти более точные характеристики.
Колоссальную роль в размежевании разных направлений, как мне кажется, сыграла эмиграция. Прежде всего потому, что главным среди лозунгов оказалось право на эмиграцию. Оно было объявлено как первое среди равных прав человека. Крестьяне в то время ещё не имели паспортов, они не могли переехать не то что в другую страну — а внутри своей области, им же говорили, что главное право — право на эмиграцию. Ситуация усугублялась ещё обращением некоторых из диссидентов к иностранным правительствам с требованием строить отношения с СССР в зависимости от положения с правом на эмиграцию, что воспринималось как бестактность, как забвение того, что происходит с народом. А это, в свою очередь, привело к отсутствию какой—либо поддержки, вызывало ко всему движению скептическое отношение. Как результат, среди диссидентов возникло чувство, что “нас не понимают”, что “мы мечем бисер перед свиньями”. Выражалось это иногда именно в таких оскорбительных формах.
Кстати, эмиграция играла и чисто практическую роль. Очень много было людей, которые на ней просто спекулировали, делали на этом карьеру, создавали шум, временную какую-то комиссию. Агентство Новостей, например, которое существовало неделю, о нём писали все зарубежные газеты: “появилось независимое Агентство Новостей”, им из-за этого давали визу на выезд, и они, как известные диссиденты, отбывали на Запад.
Такой был известный критик в “Новом мире” — Феликс Светов, потом его отношения с “Новым миром” испортились, его перестали там печатать. Он стал писателем, но то, что он написал, здесь не напечатали. У него вышел роман, а может быть, и два за границей. Он напечатал в русской эмигрантской газете “Русская мысль” в Париже очень яркое письмо, которое давало следующую картину эмиграции. Эмиграция — это торг. Но трудность заключается в том, что товар этот можно создать только здесь. Это может быть всё что угодно. Пять лет лагерей, увольнение с работы или какая-нибудь очень хлёсткая статья с плевком на Россию, всё что угодно. Но это звучит только, когда оно здесь. Там оно уже не воспринимается. Но реализовать его в качестве популярности, денег, места можно там. Вот это такая торговая кампания по созданию этих ценностей здесь, их реализации там.
В то же время среди людей, которых в какой-то мере можно условно назвать диссидентами, были люди совершенно другого типа. Таким был, например, Владимир Осипов, издававший журнал “Вече”, о котором я уже упоминал. В конце концов он получил за это восемь лет, отсидел. А в журнале нет ни строчки, которую сейчас нельзя было бы напечатать. Но это был редкий журнал русского направления. Таким был Леонид Бородин, который получил десять лет за свои чисто литературные произведения и попал в самый суровый лагерь “особого режима”, где таких “злодеев” было на всю страну менее двадцати человек. Если бы не перестройка, ему бы этого не пережить.
Было много диссидентов, которые остались неизвестными, остались бедными как церковные мыши и абсолютно ничего не получили, кроме нескольких лет лагерей и испорченной жизни. И наконец, слово “диссидент” вызывает большое раздражение у людей, которые хотели бы сами слыть “борцами за свободу”, но у них смелости не хватало. Всё-таки это были сотни людей, которые — каковы бы ни были их убеждения — готовы были за них идти в лагеря. Если человеку давали семь лет лагерей, то уж по крайней мере он выходил с язвой, а были такие, как, например, Юрий Галансков, которые и не вернулись.
В общем, к явлению “диссидентов” очень подходит одно суждение Достоевского о тех “диссидентах”, которые были на сто лет раньше: он говорил, что среди них “много мошенников, но несомненно было, что много и честных, весьма даже привлекательных людей, несмотря на некоторые всё-таки удивительные оттенки. Честные были гораздо непонятнее бесчестных и грубых, но неизвестно было, кто у кого в руках”.
— Вы сказали, что сборник “Из-под глыб”, составленный вами вместе с Солженицыным, вызвал непонимание именно в среде диссидентов. Чем вы это объясняете?
— Правозащитное движение базировалось на абстрактных принципах правозащитности. Сторонников этого движения коробил излишний, как им казалось, уклон сборника “Из-под глыб” в сторону национальных проблем. То, что в сборнике говорилось о России, о православной церкви даже, выходило за рамки защиты прав. Сейчас о церкви говорят все кому не лень, и это уже ни на кого не производит впечатления новизны. В то время наше обращение к проблемам России и церкви вызвало шок: как, дескать, так, культурные люди, о них не скажешь, что это бабушки неграмотные, а рассуждают о таких вещах.
— В “Русофобии” на основе анализа исторических и современных зарубежных источников, а также публикаций “самиздата” вы показали, что в самом явлении так называемого “Малого Народа”, характерном для разных стран и разных исторических эпох, заложены причины многих национальных катастроф. Но история повторяется не всегда в виде фарса…
— Это действительно поразительное явление и образование “Малый Народ”. Образование некоторых плотных меньшинств, у которых есть стандартный взгляд почти на все явления жизни. Поговорив с человеком, вы это сразу определите. Можете спросить, какие поэты ему нравятся, какие композиторы, какие писатели, какие политические деятели, какой шахматист лучше. Он может и в шахматы не играть, но скажет вам, кто лучше, а кто хуже. Вся жизнь его строго определена. Это чувство отдачи себя во власть некоей мощной силы, благодаря чему он становится частичкой этой силы, теряет свою особенность, но зато приобретает колоссальную мощь. Конечно, прообраз таких движений — где-нибудь в религиозных сектах, особенно в средневековых, западноевропейских. Во многих течениях люди приобретают такую психологию. Она даёт ощущение силы — в жизни всё ясно, для свершения есть колоссальные возможности, только нужно пожертвовать собой, слиться с силой, которая тобой руководит.
Возникает вопрос, что же это такое? Кому это нужно? Такое впечатление, что это не просто собрания людей, а какие-то структуры, в некотором смысле даже одушевлённые, некий новый тип индивидуальности. А что такое индивидуальность? Это не стандартный вопрос. Например, пчелиный улей — это собрание большого количества отдельных пчёл. Но у улья есть обмен веществ. Пчёлы машут крылышками, в улье циркулирует воздух: у улья есть дыхание. Пчёлы поддерживают в улье температуру 34°С очень точно. У улья есть половые клетки: трутни и матки, и так далее. То есть более точное понимание природы улья создает представление, что это единый организм, который устроен так, что отдельные частички его могут далеко летать и возвращаться. Но выделенная из улья пчела гибнет и существовать не может.
По-видимому, существуют какие-то индивидуальности большего масштаба, которые создают такие силы, что включение в них для отдельных людей и дает это особое ощущение “Малого Народа”. Но те силы, о которых я говорю в “Русофобии”,— это силы, лишённые созидательных возможностей, потому что они существуют за счёт изоляции от почвы, а созидательные возможности всё же исходят от почвы. Подобные силы опасны. Они чрезвычайно опасны особенно сейчас, в период перестройки, поскольку перестройка в каждом организме — это критический момент. Старые механизмы, какими бы они ни были консервативными, отжившими свой век, всё равно ещё как-то функционировали. А они ломаются, в то время когда новых ещё не создано. В этот момент организм находится в неустойчивом состоянии и влияние организованных дестабилизирующих сил особенно опасно, может быть особенно эффективно.
Когда я писал “Русофобию”, то указывал как на будущую возможность на то, что группы, ушедшие в основном в эмиграцию, могут в какой-то момент вернуться. Что в некоторой степени, может быть, сейчас и осуществляется. Особенно тревожат, конечно, имеющиеся у нас исторические аналогии, когда то же самое явление “Малого Народа”, скажем, в 20-е годы, создавало ненависть к деревне, к православной церкви, ненависть, направленную против крестьянской цивилизации. Тогда это были и Троцкий, и Безыменский, и многие другие. Сейчас мы видим, что такое же раздражение вызывают деревенские писатели. Вот один из множества примеров. В журнале “Юность” (1988, № 6) напечатано стихотворение “Вандея”. Там даются такие характеристики: “Литературная Вандея в речах о Родине радея…” “За экологию природы встаёт, витийствуя, она, но экология свободы ей непонятна и страшна”. “Когда талант в такой трясине, обидно чуть ли не до слёз”. Кто эти писатели, в которых автор со слезами признает талант, которые “витийствуют” об экологии, догадаться, конечно, нетрудно — это современные “деревенщики”. О них же читаем далее: “провинции французской имя к родимым рылам приросло”. “Она рычит в квасном угаре” и т. д. Что это, как не та же самая злоба, что в известных отзывах Троцкого и Бухарина о тогдашних “деревенщиках”: Есенине и его круге? Та же злоба, что и в стихах Безыменского:
Расеюшка-Русь, повторяю я снова,
Чтоб слова такого не вымолвить ввек.
Расеюшка-Русь, распроклятое слово
Трёхполья, болот и мертвеющих рек…
Тревожной является сама горячая симпатия к деятелям 20—30-х годов типа Троцкого и Бухарина, сейчас часто проявляющаяся. Коллективизация, как известно, происходила в два приема: сначала мобилизовались духовные силы, формировались люди, которые могли эту коллективизацию проводить, а потом уже перешли к реальному делу.
Не являются ли эти тенденции, воскрешаемые в современной литературе, тоже подготовкой чего-то аналогичного, может быть, каких-то новых форм “раскрестьянивания”? В 20-е годы одной из основ тогдашней идеологии был взгляд на Россию как на нечто второстепенное, не имеющее самостоятельной ценности, а важное лишь как элемент некоторой общемировой программы, как поле для проведения экспериментов. И вот сейчас, оказывается, провозглашаются те же принципы. Когда только появился “Архипелаг ГУЛАГ” Солженицына, одним из первых с критической статьёй выступил Рой Медведев. И он привел там такой аргумент: марксизм, как и всякая наука, имеет право на эксперимент. Это не вскользь брошенная фраза, а заголовок целого раздела. И он с тех пор никогда не брал этих слов назад. То есть то, что нормальный человек считает омерзительным в применении к кролику или собаке, провозглашается приемлемым по отношению к целой стране, многомиллионному народу!
Такое право на социальные эксперименты, по сути, признаётся в статье Г. Померанца в журнале “Век XX и мир”. Он говорит, что экспериментаторы-энтузиасты 20-х годов действовали всего-навсего “от нетерпения сердца”, что это были романтики, что, по крайней мере, мы должны поставить им в заслугу, что они действовали не ради спецснабжения.
Это принципиальный вопрос, требующий внимательного рассмотрения: что представляет собой большую опасность? Люди, которые готовы производить массовые расстрелы ради корысти, или же те, для кого само участие в убийствах является достаточной наградой?
Появление таких людей было связано с наступающей катастрофой, а теперь их реабилитация (не юридическая, а именно моральная) является очень тревожным признаком. Я думаю, что в полпотовской революции, когда за три года было уничтожено три четверти мужского населения страны, руководители были именно романтиками, они совершали невиданный в истории геноцид “от нетерпения сердца”. И я не знаю, стремился ли сам Пол Пот к спецснабжению? Вдруг окажется, что он жил аскетом. Неужели тогда он будет вызывать симпатии?
Там же автор требует, чтобы стихи Багрицкого: “Если скажет солгать — солги, и если прикажет убить — убей” — трактовались не как аморализм, а как особый вид морали. Согласен, но тогда надо признать, что это та же самая мораль, которая породила Треблинку. В данном случае была Треблинка для мужиков, но ведь это не должно влиять на нашу оценку?
— От романтики великих идей к романтике великих убийств?
— Я думаю, что тут одно и то же. Одно течение.
— На Западе широко известна ваша книга о социализме. Я прочитал её, и на меня она произвела глубокое впечатление, прежде всего нетрадиционностью вашего подхода к истории человечества. В частности, вы затрагиваете духовные причины некоторых “до боли знакомых” социальных явлений. В связи с этим хотелось бы узнать, как вы относитесь к тому, что во всем мире сегодня происходит угрожающий процесс порабощения духа. Претензии “денежного мешка” на мировое господство осуществляются в полном соответствии с пророчеством Достоевского: некая грубая материя, пусть в самых привлекательных, комфортных, благополучных формах машинной цивилизации, приобретёт невиданную власть над духом. Согласны ли вы с мыслью, что Россия остаётся оплотом духовности в мире?
— Нет, не согласен. Мы все, и Россия, и Запад, как мне кажется, находимся на пепелище. Мы в страшном положении, если посмотреть со стороны, оно вообще может показаться безнадёжным. И здесь ситуация в высшей степени интернациональна. У каждого из нас сохранились какие-то следы, какая-то память о предшествующих тысячелетиях, опираясь на которые мы можем найти выход. Она, эта память, разная, и выходы разные. Люди ищут, протестуя, борются, иногда трагически ошибаясь. Это и так называемые “зелёные” на Западе, и движение фундаментализма в Иране. Всё это взрыв протеста против подчинения человека технической цивилизацией, против того, что называется модернизацией. Или возьмём происходящее в Латинской Америке — так называемую теологию освобождения, или то, что у нас происходит, чувство, которое мы испытываем. У нас, мне кажется, оплотом духовности, на котором можно что-то построить, до сих пор является деревня. Почти четверть населения у нас проживает в деревне, а в Америке — три процента. Деревня ещё крепко связывает нас с почвой, природой, космосом. Это источник сил, исходя из которых мы можем сохранить здоровые начала жизни. Если, конечно, остановим уничтожение “неперспективных” деревень, если не станем заводить у себя американского фермерского хозяйства, которое сведёт самостоятельное население к трём процентам.
С этим связан и предшествующий вопрос, который вы ставите. В мире действительно происходит господство материи над духом. Это в некотором отношении верно, но в каком-то отношении я с этим не согласен. На самом деле всё происходит не от материи, а от духа. Дело лишь в том, какой этот дух. Ещё в сборнике “Из-под глыб” я писал, что люди стремятся к отличиям, не имеющим чисто биологического значения. Например, кольцо, вставленное в нос, или расшитый золотом мундир, или дорогая машина ценятся не ради их физических качеств. В наших условиях роскошная машина — это то же кольцо в нос, только в современной форме. И так происходит почти со всеми другими знаками статуса, престижа. Общество создает какие-то символы, в борьбе за которые человек подталкивается в том или ином желательном для общества направлении. Ещё Юм сказал, что в жизни решают “не интересы, а мнения”. Если говорить с вашей точки зрения: не материя, а дух. Только духи эти, повторяю, бывают разные.
Дух, который сейчас захватывает мир,— это дух покорения силы атома, покорения Космоса, создания искусственных существ, создания даже искусственных людей. Сейчас уже тысячи людей созданы в пробирках. Создаётся природа искусственная, заменяющая живую.
Недавно я прочитал в “самиздате” очень интересную рукопись, в ней говорится, что среди тридцати тысяч пословиц Даля из всех качеств на первом месте ставится спасение, а на втором — терпение. Часто они соединяются: за терпение Бог даёт спасение. Терпение или дух терпения — это борьба не с внешними силами, а с самим собой, то есть перенесение центра тяжести не на природу, а на себя. Это некий принцип, который обеспечивает равновесие между человеком и природой.
В каких свойствах реализуется насилие над природой? В словах могущественный, господствующий, победитель, сильный, гордый. Если же мы посмотрим на противоположные качества, то получим очень старые, известные нам категории: нищие духом, миротворцы, милостивые. Звучит как экологический призыв: блаженны кроткие, ибо они наследуют Землю. Действительно, Земля в самом буквальном смысле требует не повелительного отношения, не концепции покорителей, а концепции кротости; требует психологии человека, который готов принять или услышать руководство природных или сверхприродных сил. Ещё отцы церкви так говорили: телесный труд — это есть листья, хранение же сердца — это есть плод. То есть телесный труд — есть некоторое средство, но не сама цель. А наши “народники”, специалисты по земледелию, уничтоженные по процессу “крестьянской партии”. Чаянов, например. Он говорил, что в основе крестьянской культуры лежит другой принцип выгодности, чем в технологической цивилизации, другая оценка выгодности хозяйства. Под “выгодностью” подразумевалось сохранение того уклада жизни, который был не средством для достижения большего благополучия, а сам являлся целью. “Выгодность” крестьянского хозяйства определялась его связью с природой, с крестьянской религией, с крестьянским искусством, с крестьянской этикой, а не только полученным урожаем.
Мы не знаем точного запаса сил природы, заложенной в нас природой мудрости. Только природа способна дать нам возможность построить жизнь на других принципах, но для этого надо подчиниться духу природы.
— В последние годы в нашем обществе заметно снизился авторитет науки, в том числе академической. Произошло это не столько из-за недостаточной отдачи, выражаясь языком наших экономистов, сколько из-за неспособности к самокритике, самоограничениям в тех сферах, которые грозят опасностью для человека. У людей возникло ощущение, безнравственности самой науки, а не только отдельных ученых. Это относится и к гуманитарным, и к естественным дисциплинам, равно потерявшим свой былой нравственный авторитет. Что вы можете сказать об этом?
— Произошла страшная и трагическая деформация науки. Помню разговор на заседании Отделения физико-математических наук, секретарём которого был тогда физик, академик Лев Андреевич Арцимович. После его отчётного доклада я ему сказал: “Вы заметили, что двумя нашими наибольшими успехами назвали запуск спутника и создание большого ускорителя? Никакой же закон природы не был открыт. Это не было познанием природы, как раньше формулировалась цель науки. Вам не кажется, что что-то изменилось?” Он ответил: “Ну что вы, я это давно заметил. Наука обрела совершенно другой смысл. Законы природы уже почти все открыты, а появилась новая, очень увлекательная наука, смысл которой заключается в изменении самой природы при помощи этих известных законов”.
И действительно, если раньше наука имела характер деятельности, близкий к искусству, даже, может быть, к религиозной деятельности познания Вселенной, то теперь наука подпадает под все закономерности нашего производства. В частности, Академия наук стала таким же инструментом, как Агропром или Минводхоз, и, к несчастью, в каждое разрушительное действие этих ведомств она тоже внесла свой весомый вклад. Когда строили комбинат на Байкале, то именно Академия наук с её тогдашним президентом поддержала строительство этого комбината. Когда решался вопрос о повороте рек, то на решающем заседании Совета Министров Академии наук в лице её тогдашнего президента тоже поддержала эту переброску. Теперешний же президент был в то время председателем Комитета по науке и технике. Интересно, как он тогда высказывался? И реакторы чернобыльского типа тоже были разработаны в Академии наук. Иногда в Академии наук удаётся лишь с величайшим трудом предотвратить новые экологические разрушительные проекты. Всё это, конечно, катастрофа, происходящая с самой наукой в современном мире.
— Не кажется ли вам, что такие чудовищные преступления против нашего народа, как расказачивание, насильственная коллективизация, организованный голод тридцать третьего года, уничтожение памятников русской культуры, ГУЛАГ, а в наше время — уничтожение “неперспективных” деревень — всё это звенья одной цепи? Быть может, не случайно “Память” ставит вопрос о заговоре против России?
— Вопрос о заговоре — страшный, тонкий, трудный вопрос. В этом вопросе опасны уклоны и перехлёсты в любую сторону.
Конечно, есть такая странная точка зрения, что история складывается под влиянием каких-то локальных мелких социальных факторов, изменений экономической ситуации, безработицы, изменения торговых путей, обезземеливания крестьян, которое увеличивает пролетариат, и т. д. В результате таких маленьких действий, как их равнодействующая, складываются великие какие-то перевороты, например революция. В самом же простом деле, которое нам нужно делать, мы рассуждаем иначе: чтобы человеку сделать какое-то дело, ему надо иметь план, действовать по этому плану, тогда только оно у него получится. Но почему-то план грандиозных исторических явлений мы отрицаем, считаем, что они могут получиться сами по себе, в то время как в жизни убеждены, что само по себе ничего никогда не получается.
А в истории чувствуется какая-то грандиозная глобальная логика.
Вспомним, какие процессы протекали в нашей истории за последнее столетие. В интеллигенции выделился слой, враждебно относившийся к своему народу и его истории. В народе (отчасти — под влиянием этого слоя) разрушалась вера в Бога, доверие к монархии.
На Западе создавалась концепция России — препятствия мировому прогрессу, потом она нашла последователей и у нас. Дальше происходило уничтожение образованных слоёв народа, уничтожение церкви. Потом — уничтожение деревни: сначала крестьян, потом самих деревень. И наконец — уничтожение природы. Во всем этом чувствуется грандиозная, глобальная логика. Нельзя представить, например, сначала разрушение природы, а потом деревни. Тут действительно есть какая-то последовательность. Не странно ли, что в самом простом человеческом деле мы признаём необходимость разумного плана, а про грандиозные события истории предполагаем, что они происходят сами по себе? В результате в качестве альтернативы возникает концепция заговора. Но чей же это заговор? Мне кажется, что если бы это был в стандартном смысле заговор, как заговоры для свержения Петра III или убийства Павла I, то мы бы о них знали, такие заговоры становятся известными, а в мировые глобальные тайны истории я не верю. Одно время утверждалось, например, что Гитлер обманул немцев, что до захвата власти никто не подозревал о его планах. Но потом вспомнили, что все его идеи открыто высказывались и раньше. Он никого не обманывал, самообманом было лишь то, что люди ему не верили, не принимали всерьёз. А он говорил, мобилизовывал единомышленников. Точно так же ничего не скрывали и идеологи “военного коммунизма”, о будущих ГУЛАГах говорилось задолго до того, как они стали реальностью. Сталин лишь воплотил эти идеи в жизнь.
Поэтому существование такого классического заговора мне кажется неправдоподобным.
В одной самиздатской работе я видел такой термин: это заговор “неформальный”. Интересный термин, но что этот человек под этим термином подразумевает? Если бы он был продуман и каким-то образом высказан, сформулирован, то это была бы интересная точка зрения.
Мы находимся между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, нам предлагают концепцию творчества как бы без творца. С другой стороны — концепцию заговора, который просто по фактическим данным неправдоподобен, да и слишком тривиальна такая точка зрения. Беда как раз и заключается в том, что у нас очень мало выбора из концепций, которыми мы можем пользоваться. Раньше были религиозная точка зрения, мифологическая. Мы могли бы объяснить происшедшее с помощью мифа. Это было бы глубокое объяснение, в том смысле, что для людей оно стало бы логично, всё бы уложилось в некую единую картину. А мы можем оперировать только концепциями научно-технического мышления, которые для таких проблем примитивны. Переделка этих концепций — мучительный и страшно сложный процесс. Гораздо более сложный, чем освобождение от цензуры или обретение права читать сочинения Троцкого. Освобождение у нас только началось. Мы только начинаем выпутываться из мрака, и хочется надеяться, что выпутаемся. Мы должны понять то, что понимали люди издревле. История — не примитивная схема. Здесь имеются захватывающие глубинные тайны, которые гораздо глубже, чем представления о группе заговорщиков-злодеев. Возможно, например, представление вроде того, о котором я говорил, что некоторые течения, группы людей сами становятся сверхсуществами, подобно рою пчёл. Они имеют свою логику поведения. Может быть, эта логика другого типа, у них нет такого типа “нервной системы”, как у человека. Но ведь и у животных существует много родов, семейств, с разными нервными системами.
Думаю, что, освободившись от шор на глазах, мы сможем начать разбираться в сложнейшем историческом процессе, который нужно воспринимать с трепетом, как какую-то грандиозную мировую загадку, стоящую перед человечеством.
— В “Русофобии” вы поднимаете вопрос о еврейском националистическом влиянии на формирование взглядов “Малого Народа”. Для вас, наверное, не было неожиданностью, что это непременно вызовет обвинения в антисемитизме, шовинизме, а то и в фашизме. Чем вы объясняете столь болезненную реакцию на “еврейский вопрос”? Может быть, и здесь вся беда в том, что этот вопрос в нашей стране долгое время принадлежал к числу закрытых, не подлежащих гласному обсуждению?
— Да, конечно, мы отчасти и расплачиваемся за то, что этот вопрос был запрещенным. И запрещённым весьма основательно. Например, в 1935 году в докладе о новой Конституции Молотов сообщил, что у нас пропаганда антисемитизма карается расстрелом. Какой бы смысл он ни вкладывал в термин “антисемитизм”, никаких аналогичных мер, ограждающих чувства украинцев или русских, никогда не принималось. Но этот вопрос, как и многие другие ранее запретные темы, необходимо предать гласности, спокойно сформулировать и обсудить. Только так может что-то разъясниться. Хотя, конечно, далеко не мгновенно, такие вещи делаются очень медленно. Что же касается обвинений в мой адрес, то в них как раз и сказывается стандартный взгляд, который навязывается меньшинством большинству, превращаясь в шоры. Здесь я тоже хочу надеяться на разум и время.
Есть сравнительно простые вопросы из области русско-еврейских отношений, которые можно было бы обсуждать спокойно. Это вопросы о взаимных интересах, о борьбе за “статус”, о том, много или мало будет евреев в престижных сферах жизни. О том, в какой мере еврейские интересы учтены при наборе в институты или при распределении в тех или иных ведомствах. Например, в № 25 за 1978 год издававшегося в Израиле журнала “Время и мы” приводится процент евреев среди научных работников: 1950 — 15,4%, 1960 —9,5%, 1973 — 6,1%. Для сравнения среди белорусов, которых больше, чем евреев, в те же годы — 1,7%, 1,8%, 2,1%. Хотя один процент растёт, а другой падает, но разница между ними остается громадной.
Можно сказать (и говорят, разумеется) о том, что не должно быть никаких ограничений и национальность не должна приниматься во внимание, должны приниматься во внимание только способности. Но жизнь устроена иначе. Только что Василий Иванович Белов сказал, что в сельских школах просто не преподается иностранный язык, что человек с таким аттестатом не может поступить в высшее заведение, получить высшее образование. Вся жизнь уже основана на том, что она не симметрична. И эту несимметричность приходится учитывать. Можно сослаться на опыт, который сейчас многими воспринимается как идеал, на Соединенные Штаты, там существует очень сложная система, как добиваться того, чтобы национальные группы были представлены в институтах для получения высшего образования равномерно. Конечно, речь идет не о евреях, а о цветных: о неграх, о латиноамериканцах и т. д. Это так называемые “аффирмативные действия”. Это очень сложная система, на основании которой регламентируется прием. Вещь, которая при достаточном обсуждении, при взвешенном осуществлении могла бы привести к положительным результатам.
С другой стороны, нужно сказать, какими средствами эти проблемы решались ещё недавно — например, в математике. О них, конечно, нужно сказать — они были чудовищные. Во время экзаменов происходила борьба, война с подростками, почти детьми. Им задавали бессмысленные или двусмысленные вопросы, сбивающие с толку. Это разрушающе действовало на психологию, на психологию их и других подростков, которые видели, что поступающих для экзаменов делят на группы. Когда они видели, например, что из одной аудитории выходят со сплошными двойками, а другая группа с четвёрками и пятерками.
Создавался класс таких экзаменаторов. Эти люди, конечно, были бы готовы и к другим действиям подобного рода. Я бы сказал, что речь здесь идёт о том, что возникла реальная проблема, которая и в Америке поставлена, проблема равномерного доступа к высшему образованию. Но решалась она в высшей степени патологическими, недопустимыми средствами. Хотя в то же время сами средства были сформированы совсем не в связи с этой проблемой: поступление по анкетам, по соцпроисхождению возникло не сейчас, а гораздо раньше и в гораздо более жёсткой ситуации. Сейчас это сказалось всего в нескольких престижных институтах, а тогда, например, детям священников было закрыто любое высшее образование.
И надо сказать, что в формировании этой системы евреи сами играли не последнюю роль. Так что ситуация возникла вроде “детскоарбатской”. Был создан инструмент, который потом как-то выскользнул из рук и начал так же задевать и тех, кто участвовал в его создании. И с этого момента он был объявлен несправедливым (каким и является), как расстрелы и лагеря. Мне кажется, должно быть одинаковое отношение и к расстрелам и к этой борьбе с подростками.
Очень хорошо было бы назвать по именам этих личностей, проводивших экзамены по “особым спискам”. Но тогда надо не побояться назвать и крупного учёного, будь он хоть лауреатом Нобелевской премии, у которого среди учеников почти без исключения были лишь лица одной с ним национальности. Ведь это не более чистоплотно, чем, скажем, принимать в аспирантуру только благосклонных к нему девушек.
— В откровениях эмигрантов третьей волны можно прочитать: “бытъ русским интеллигентом — значит быть евреем”. Насколько соответствует это действительности, возможно ли такое замещение?
— Прежде всего мне кажется, что такое замещение в принципе невозможно. Если речь идет о русской интеллигенции, о русской культуре, то она может быть только русской, а не еврейской или узбекской. Другая интеллигенция может разрушать или что-то другое создавать, но занять место русской интеллигенции она в принципе не может.
Вот говорят, будто у Фета была еврейская кровь. Была она, не была, но он не замещал никого. Он в том созвездии русских поэтов, которые тогда писали.
Здесь возможны не замещения, а подтасовки. Примером такой подтасовки может служить отношение к Василию Гроссману. С одной оговоркой, что сам писатель к этой подтасовке не имеет никакого отношения, поскольку его нет в живых. Именно Василий Гроссман мне кажется ярким примером не русского, а русскоязычного писателя. У нас же каким-то странным образом избегают этого термина, я его почти не слышал.
— Наоборот, сейчас широко используются формулировки “русскоязычная литература”, “русскоязычные писатели”. По примеру англоязычных и франкоязычных, которые, кстати, никак не замещают английскую и французскую литературу как явления национальных культур. Об этом впервые заговорил критик Юрий Селезнёв, писавший, что необходимо различать русскую литературу и литературу на русском языке. Ведь не называем же мы Чингиза Айтматова русским писателем, хотя он пишет на русском языке…
— Я говорю конкретно о понятии еврейская русскоязычная литература, которое существует точно так же, как еврейская англоязычная литература. В Америке это очень фешенебельная отрасль, здесь уже присуждены две Нобелевские премии. Если бы Василия Гроссмана мы называли еврейским русскоязычным писателем, то всё встало бы на свои места. У него ведь есть рассказы из жизни еврейских местечек, где он продолжает традицию Бабеля. В романе “Жизнь и судьба” видно вполне национальное отношение к отдельным героям, к истории, что совершенно естественно. Этот роман написан с некоторым холодком к русским, что тоже вполне понятно, народ мы не из лёгких. Но повесть его произвела на меня страшное впечатление. Я имею в виду “Всё течёт”. Если согласиться, что эта повесть, как нас уверяют, написана русским писателем, то создается впечатление, что русские наконец поняли, что они из себя представляют. Что же, по мысли автора, представляет из себя русская нация? Высказываются три положения. Первое: русские на всем протяжении своей истории и на всех просторах своей страны были рабами, а Россия — рассадником рабства. Русская душа — это душа раба. Второе: элементы свободы проникли в Россию лишь вместе с появившимися с Запада иностранцами. На их свободу, независимость и чувство собственного достоинства русские взирали с завистью и недоумением. Третье: русская рабская душа, как самый сильный спиртовой раствор, который растворяет все элементы свободы, уничтожила, перемолола революцию. И снова вернулась в своё рабское состояние.
Заметим, речь идёт не о каком-то отдельном течений в русской мысли, не о какой-то эпохе, а о глобальном суждении, о всем народе и всей его истории. Такими концепциями и оперирует автор: русская душа, русская история и т. д.
Я встречал подобную концепцию русской истории только в идеологии национал—социализма: в известном произведении ведущего гитлеровского идеолога Розенберга “Миф двадцатого века”. Абсолютно та же концепция: русские, славяне — рабы. Государство и элементы цивилизации были заимствованы, завезены в Россию германцами. Сначала варягами, которые создали русское государство. Постепенно они растворились в русской массе, чистота арийской крови утратилась. И тогда страна стала жертвой азиатских захватчиков. Она пребывала в таком рабском состоянии до тех пор, пока в послепетровские времена германцы вновь не создали здесь государство европейского типа, но потом в результате революции оно было вновь разрушено.
Это совершенно та же самая концепция, возвращённая нам в романе Гроссмана в самой крайней, радикальной форме.
Чем объяснить подобное? Если знать, как оно и есть на самом деле, что перед нами произведение еврейского русскоязычного писателя, то это ещё как-то можно понять. Ну, вековые трения, обиды… А если считать, как нам внушают, что это произведение русской литературы, то получается полный абсурд. Получается, что взгляд русских на свою историю совпадает с точкой зрения Розенберга. Вот такие подмены недопустимы, они совершенно искажают истинную картину.
— Сейчас можно услышать призывы к покаянию русского народа, не отдельных участников и соучастников чудовищных преступлений, среди которых были и русские, и евреи, и грузины, и латыши, и татары, а всего русского народа. Что вы об этом думаете?
— Покаяние — категория религиозная. Более скромно, осторожно следовало бы говорить о раскаянии. Но призывать к раскаянию других — это очень сомнительный путь, чреватый новыми обидами. У каждого народа есть свои ошибки и свои преступления, только он сам может их осознать и в них — раскаяться. В качестве более доступной цели, чем всенародное раскаяние, в качестве первой ступени я бы поставил стремление к честному сосуществованию, к честным “правилам игры”, исключающим подтасовки и клевету. Все имеют в жизни свои интересы, и отстаивание этих интересов — вполне законное право. Надо только научиться учитывать правомерность интересов не только собственных, но и другой стороны. Достижима ли даже эта очень скромная цель? Утверждать не берусь. Тем не менее это кажется мне наиболее реалистичным выходом, на который сейчас можно было бы надеяться.
РУССКИЙ ВОПРОС
В пору гласности, когда поток информации каждый день несёт новые и новые факты из недавнего прошлого и настоящего, прежде хранившиеся за семью печатями, трудно чему-то удивиться. Но уже первая фраза из этой статьи поразила. Вот она. “Изо всех жгучих проблем, скопившихся в нашей жизни, вопрос об отношениях между нациями, кажется, самый больной”. Предвижу недоумение читателей. Мол, чего тут особенного, это же факт.
Но эта статья была написана осенью 1973 года. Когда, казалось бы, даже намёка не было на межнациональные конфликты в СССР.
“Слишком много здесь наболело, и слишком мало времени, может быть, осталось, чтобы исправить содеянное”,— пытался пробиться одинокий голос честного человека. Но его не хотели слышать.
Статья “Обособление или сближение? (Национальный вопрос в СССР)” члена-корреспондента АН СССР лауреата Ленинской премии И. Шафаревича смогла найти место лишь в “самиздате”.
Как мог математик в ту застойную пору предвидеть события, ставшие главной неожиданностью перестройки?
Это был первый вопрос, который я задал И. Шафаревичу при нашей встрече.
— Для этого у меня был ряд оснований. Первое — мои личные наблюдения. Я в молодости любил много путешествовать, бродил по горам, встречался с людьми разных национальностей. Накопились наблюдения. Второе — опыт, который был уже к тому моменту в других странах. Это меня поражало — особенно то, насколько люди мало обращали внимание на допущенную раньше колоссальную ошибку. Весь XIX век, по крайней мере Запад, во всём диапазоне западной мысли, от крайних революционеров до либералов, был уверен, что вопрос о национализме — отживший. Что это пережиток феодализма, варварства. Одни считали, что к этому светлому будущему постепенно приведёт “смягчение нравов”, прогресс. Другие заявляли, что новое общество, в котором национальные идеи исчезнут, будет создано в результате революции. Вот, например, в “Коммунистическом манифесте” о пролетариях говорится: “Современный промышленный труд, современное иго капитала… стёрли с него всякий национальный характер…” Или: “Рабочие не имеют отечества… Национальная обособленность и противоположности народов всё более и более исчезают уже с развитием буржуазии… Господство пролетариата ещё более ускорит их исчезновение”.
Первая мировая война для многих была в этом смысле шоком. Каким образом такой колоссальный кризис расколол мир на разные нации?
Но национальное унижение, которое было потом направлено в русло национальной агрессивности в Германии, стало причиной второй мировой войны.
После второй мировой войны национальный вопрос ещё более обострился на всей планете. В результате национально-освободительного движения появился целый ряд новых государств в Африке, Азии, Латинской Америке. Но и в этих государствах — казалось бы, узконациональных — этот вопрос остался достаточно болезненным. Начались необычайно жестокие межплеменные войны. Например, война в Нигерии привела почти к полному уничтожению громадного племени Ибо, погибло больше миллиона человек. Вспомним Эфиопию, Судан…
Появились совершенно новые виды национализма. Например, баскский национализм в Испании, который до сих пор выливается в яростный терроризм. Или национализм валлонов в Бельгии, о котором мы даже не подозревали, бретонский — во Франции, валлийский — в Англии.
В-третьих, в 70-х годах у нас появился национальный самиздат, в котором резко проявились национальные чувства: западноукраинский, грузинский, эстонский…
— По мнению писателя, народного депутата В. И. Белова, идеологические установки и выводы по поводу слияния и исчезновения наций не оправдались…
— Национальные чувства, стремления, от умеренных до самых крайних, оказались одной из основных движущих сил современного мира. В каком-то смысле это вообще больной вопрос человечества. Если посмотреть на предыдущие века, то он точно так же всегда сотрясал мир. Таким образом, те представления о будущих национальных отношениях, которые сложились в XIX веке, не просто требуют поправки, они нуждаются в совершенно ином рассмотрении.
— Во всяком случае, по отношению к нынешней ситуации в СССР, где катастрофические размеры приобретают межнациональные конфликты, которые нередко проявляются в самых уродливых формах.
В последнее время приходится порой слышать, где завуалированно, а где и прямо, что виной всему, дескать, русские. Их называют оккупантами, колонизаторами…
— Такой лозунг об оккупантах — мобилизующая сила для крайних национальных течений. Он упрощает все проблемы, объявляя русских единственными виновниками всех несчастий. Этот лозунг, как им кажется, объединяет и поможет решить национальные проблемы. Но это совершенно неверно. Озлобление никогда не поможет. Оно ослепит, вызовет обратную реакцию.
— Игорь Ростиславович, давайте вернемся к “оккупантам”. Какую-то странную оккупацию они вели, подобную вряд ли встретишь ещё где в истории. Никакими благами, преимуществами не пользуются.
И вот парадокс — “оккупанты” живут подчас хуже этих народов. Как-то у нас в редакции выступал доктор наук, специализирующийся на национальных вопросах. Он объяснил так: “Руководители областей РСФСР плохо просили у Центра”. Неужто действительно Смоленской, Рязанской, Тамбовской и остальным российским областям десятки лет сплошь выпадали застенчивые начальники?
— В этом вопросе нам опасно впасть в субъективизм. По пословице “Чужие слёзы — вода”. Надо себя тщательно проверять. Например, полемизируя с Солженицыным, академик Сахаров упрекал его именно в односторонней оценке. Он писал: “…ведь все мы знаем, что ужасы гражданской войны, раскулачивания, голода, террора, Отечественной войны, неслыханных в истории антинародных жестоких репрессий миллионов вернувшихся из плена, преследования верующих, что это всё в совершенно равной мере коснулось и русских, и нерусских подданных Советской державы”.
Мне кажется, что этот вопрос требует внимательного рассмотрения. Недостаточно такого аргумента: “Все мы знаем”. В молодости, путешествуя по стране, я нагляделся и на развалины кишлаков в Средней Азии (последствия борьбы с басмачами или переселения “на хлопок”), и на заброшенные сёла в Карелии (выселение целых деревень), бродил по совершенно безмолвным районам Карачая или Балкарии на Кавказе, всё население которых в несколько дней было отправлено в Среднюю Азию. А там, в Средней Азии, вдруг слышал чистейший немецкий язык — это были ссыльные с Поволжья.
Действительно, этот период тяжело ударил по всем народам. В трагическом положении очутились три народа, когда-то вместе называвшиеся Русь: русские, белорусы, украинцы. И причины этого лежат глубоко. Представим себе, например, коллективизацию. Ей предшествовала идеологическая кампания создания озлобления, ненависти к деревне, деревенской культуре. Тогда эта враждебная деревня объединялась термином “Расеюшка-Русь”. Поэты говорили, что это “растреклятое слово”, что она “повешена”, ей объявляли смертельную войну, клялись в ненависти и т. д. Всё-таки сам термин, хотя и подразумевалась любая деревня, как-то особо выделял Россию. И я думаю, что энтузиасты, воспитанные на этих стихах, когда приступали к коллективизации, когда видели индивидуальные черты этой “Расеи”, то это их мобилизовывало больше, чем столкновение с деревней иного типа.
Эта идеология имеет и более глубокие корни. Например, Сталин в своих выступлениях по национальному вопросу на X, XII, XIV, XVI съездах всегда утверждал, что главной опасностью в национальных отношениях является великодержавный — или, как он иногда говорил, великорусский — шовинизм. Особое положение в этом вопросе занимал ХII съезд РКП(б), где очень много внимания было уделено национальным отношениям. Съезд дружно выступил против того, что они выражали словом “русопят”. Говорилось о “подлом великодержавном русском шовинизме”. Призывали “подсекать головку нашего русского шовинизма” или “прижигать его огнем”. Утверждалось, что русским “нужно себя искусственно поставить в положение более низкое по сравнению с другими нациями”. Даже слова Сталина, что у нас имеется, кроме великодержавного шовинизма, и национализм в других нациях, хотя основной опасностью является великодержавный шовинизм, были встречены в штыки. “Эта точка зрения не наша”, на этом съезде нечего говорить о местном шовинизме. Весь съезд проходил в атмосфере деликатной озабоченности национальными чувствами всех наций, кроме русской. И никому не приходило в голову подумать, что и у русских есть национальные чувства, которые также могут быть поранены.
— Но ведь на том съезде впервые не было Ленина.
— Это верно. Выступавшие на этом съезде основывались на неопубликованных тогда широко, но сообщённых всем делегатам документах В. И. Ленина. Теперь они все известны. Там говорилось, что “интернационализм со стороны угнетающей или так называемой “великой” нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически”.
— А как же теория классовой борьбы? Ведь среди русских тоже были угнетённые. Пролетариат, крестьяне. Жизнь их была несладкой. И кровь лилась. Вспомним известный по школьным учебникам Ленский расстрел. Что они-то, угнетённые, должны были возмещать?
— Традиция эта ещё более старинная. Она уходит далеко в дореволюционную историю. Западная мысль в XIX веке стояла на такой точке зрения, что Россия — это некоторое препятствие, которое загораживает дорогу для прогресса, как бы кто ни понимал понятие прогресса.
Или вот в статье Маркса и Энгельса в “Новой Рейнской газете”: “На сентиментальные фразы о братстве, обращённые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает ещё быть у немцев их первой революционной страстью: со времени революции (имелась в виду революция 1848 г.— И. Ш.) к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма… можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности”.
Такая политика. Как можно объяснять всё это нерасторопностью или равнодушием какого-то руководителя? Наоборот, руководители были воспитаны в такой традиции.
— Вспомним целину, на которую были брошены громадные средства. Хотя совершенно рядом, за околицей Москвы,— гибли деревни.
— Мало того что Нечерноземье не поднимали. Его разрушали. Последний удар деревне был нанесен не коллективизацией, даже не войной. А хрущёвско-брежневской политикой. Сначала скот отнимали, отдавали в колхоз. Потом продавали обратно.
Разрешали накосить в лесу сено на корову с тем, чтобы взять себе одну десятую часть, а остальное в колхоз. Во всех учебниках истории средних веков говорится, что церковь грабила трудящихся, беря с них десятину, т. е. десятую часть. Здесь же одну десятую часть оставляли.
Так от деревенского труда отучали людей. Все эти слияния, разлияния колхозов. Политика “неперспективных деревень”. Это была политика последнего удара. Как сказал Солженицын, брежневского катка, прокатившегося по деревне.
Неравенство создается резкой разницей между ценами на различные сельскохозяйственные продукты, которая во много раз отличается от соотношения мировых цен. На это обращают внимание приезжающие к нам иностранцы. Они, например, поражаются разнице цен на картофель и цитрусовые, которая разительно отличается от пропорции цен во всем мире.
Бедственным является положение с медицинской помощью и школами в русской, украинской и белорусской деревне. Тяжелейшие демографические последствия. Население почти не растёт, в Нечерноземье оно сокращается. Такая политика рубит корень, из которого растёт вся страна. Это вопрос не просто о личных своих обидах. Это вопрос разумного отношения к будущему всей страны.
Переход отдельных республик на хозрасчёт представляется мне каким-то парадоксом. Говорится, что это прекрасный эксперимент. Но что за эксперимент? Как хозяйства будут развиваться в неравноправных условиях?
Возникает насущнейшая проблема перехода на хозрасчёт РСФСР. И сверхнасущная — срочная программа взаимоотношений республик, перешедших на хозрасчёт, с теми, кто ещё не перешел. Я говорю не с той точки зрения, что РСФСР не будет и не должна оказывать помощь другим республикам. Во-первых, как мне кажется, это не в духе русского народа. Во-вторых, не представляется разумным. Мы все глубоко связаны исторически, экономически. Кризис в одном районе заденет всех. Но, как мне кажется, помощь не должна быть безличной. Не должна идти из союзного бюджета. Должна носить личный характер: от такой-то республики такой-то… Тогда эта помощь может быть учтена, могут быть найдены разумные размеры. И с другой стороны — после этого нас, возможно, перестанут называть оккупантами, колонизаторами.
Выход всегда заключается в том, чтобы реально формулировать проблемы и не бояться называть их своими именами, не загонять в подсознание. Если речь идет об отделении республики, то проблему надо так и формулировать. Тогда и ставить, обсуждать в таком виде. И выяснить, в какой мере она пользуется поддержкой всего населения республики, каковы социальные последствия этого, в каких границах республика должна отделиться? Каким образом можно разделить собственность, которая в этой республике имеется? Как сохранить права нацменьшинств, которые по численности в ряде республик почти равны национальному большинству? И, может, в результате такой реалистичной постановки вопроса сама острота проблемы ослабнет. Сейчас же, мне кажется, она трактуется в виде лозунга, иррационального лозунга, который из-за этого всегда наиболее опасен. Поскольку действует на чувства, минуя разум.
— Во всех республиках бед немало. Кто в этом виноват? Одни во всём винят русских, другие — масонов, третьи — аппарат. Словом, ищут конкретных врагов.
— Нашим врагом, как мне представляется, являются не определенные люди, а какое-то духовное поветрие, течение мысли, охватившее весь мир. Это стремление превратить людей в стандартные винтики громадной машины, в лишённую индивидуальности массу, управляемую и направляемую. Такой же механической логике хотели бы подчинять и природу — откуда и происходит весь современный экологический кризис: разрушение природы и разрушение социальной среды обитания человека, прежде всего нации — это разные стороны одного и того же процесса, который можно видеть почти во всех странах мира.
Посмотрите, и у нас в стране: на стирание национальной индивидуальности жалуются и русские, и украинцы, и прибалты, и малочисленные народы Сибири. Поэтому противоречия между этими народами часто являются лишь видимыми, только естественным желанием найти конкретного виновника своего тяжелого положения. Причина же этого положения общая, та, что угрожает Байкалу, Севану или Волге.
В этом смысле все народы являются не противниками, а союзниками, в самом существенном их интересы совпадают. И на пути взаимопонимания мы способны осознать это единство наших коренных интересов, а тогда и найти общий путь преодоления теперешнего кризиса.

___________________________________________